Чувствовать её, как пальцы заполняют меня, принять её в себя. Этого не было так давно.
Она соображает быстрее меня, именно поэтому она уже расстегнула и спустила брюки вниз, и своим бедром я чувствую её мокрую киску; её кожа такая удивительно теплая и мягкая. Её пальцы уже в моих трусиках, отодвигают их, даже не утруждаясь снять, жадно ищут и находят меня, такую мокрую и жадную; мои неразборчивые звуки говорят ей, как сильно я в ней нуждаюсь.
– Мы правда это делаем? – прерывисто выдыхает она.
Я быстро киваю, и она входит в меня двумя пальцами. Это все происходит так быстро, она ныряет так глубоко, что мы обе задыхаемся, потому что это прекрасно.
Так приятно.
Её взгляд ловит мой, и облегчение от выражения её лица заставляет меня чувствовать себя неуверенной и хрупкой, как фарфор. Мне так этого не хватало. Я нуждаюсь в этом.
Думаю, я нуждаюсь в ней.
Она садится, целует меня влажно и небрежно, стонет у моего рта, раздвигая пальцы, и издает эти идеальные звуки одобрения каждый раз, когда я раскачиваюсь на ней вперед и назад, шепча:
«вот так» и «А-а»,
«так хорошо» и «господи, малышка, я не могу»…
Она замолкает, снова целует, покусывает мои губы, скулы, шею. И снова эти нуждающиеся звуки: «пожалуйста… я не могу».
Она тянется между нами и двумя пальцами другой руки нежно там гладит, как мне и нужно. Из её горла вырывается прерывистый стон, и я слышу собственные заикающиеся мольбы:
«я уже скоро»,
«так близко…»
– О, черт, я кончаю, – задыхается она именно в тот момент, когда я срываюсь. Закинув голову назад, я кричу – это чувствуется так насыщенно – и в то же время она выкрикивает, выгибаясь на сидении и дико врываясь пальцами глубоко в меня, пока мое тело пульсирует и сжимается вокруг неё. Кажется, что это бесконечно: я кончаю и целую её, её звуки, соприкосновение тел в моей маленькой машинке, в которой даже не затонированы окна, и все это в самый разгар заката бабьего лета.
Люблю её.
Я люблю её.
Я утыкаюсь ей в грудь, готовая расплакаться. Я едва могу переварить это облегчение – быть вот так с ней, даже если на переднем сидении и с задранным подолом платья. Она ощущается такой крепкой, и её сердце колотится у моего уха.
Настя подрагивает, все еще находясь во мне, и от её неровного дыхания мои волосы слегка путаются.
– Поль, – еле слышно на сдавленном выдохе произносит она.
– Я знаю, – соглашаюсь я. – Срань господня, это было невероятно.
Застонав, я начинаю подниматься с неё, но останавливаюсь, посмотрев на нашу одежду. Меньше всего мне бы хотелось появиться на вечеринке, как Моника Левински в помятом голубом платье.
– Ты можешь нагнуться и передать мне салфетки из бардачка?
Она кивает, тянется и как-то умудряется достать одну. Этот момент такой настоящий, такой контраст по сравнению с нашим диким трахом минуту назад, что я чувствую легкое головокружение. Чуть только я отодвигаюсь, она тянется ко мне, прикасаясь пальцами к подбородку, и шепчет:
– Ш-ш-ш, подожди, подожди. Иди сюда.
Я наклоняюсь, закрываю глаза, прижимаюсь к ней и отдаюсь ощущениям, растворяясь в ней, когда она стонет, запуская руки мне в волосы и удерживая. Её язык касается моего, на этот раз нежно. Сердце, как сумасшедшее, стучит о грудную кость от выброшенного адреналина и моей нарастающей паники.
– Ты в порядке? – спрашивает рядом с моим ртом она.
Я киваю.
– Не могу поверить, что мы это сделали.
– Я тоже.
– Думаю, нам лучше привести себя в порядок перед вечеринкой.
Мы поправляем одежду и, спотыкаясь, выходим из машины. Подходим к входной двери, она достает ключи.
– Все будет в порядке, – говорю я ей, не имея абсолютно никакой уверенности в этом. Я была счастлива признать, и уж если я это сделала, то все обойдется. Я буду в порядке! Все будет прекрасно!
Она кивает и входит, провожая меня в маленькую ванную рядом с её комнатой. Я поворачиваюсь и смотрю через открытую дверь, когда она подходит и достает чистое полотенце. На кровати лежит её открытый чемодан, заполненный аккуратно сложенными вещами.
– Ты завтра уезжаешь?
– Возможно, – отвечает она и потом продолжает: – Ну, наверное, нет. Я не знаю, – она кивком указывает в сторону ванной, и я захожу туда первой.
Открыв горячую воду, Настя держит руку под струей, ожидая нужную температуру и смачивает полотенце.
– Иди ко мне.
Я наблюдаю, как её рука исчезает под платьем, и закрываю глаза, когда её рука скользит по внутренней стороне моего бедра, а потом и вокруг него, после чего спускает мои трусики по ногам до колен. Я дышу с трудом, когда она мягко проводит теплым влажным полотенцем у меня между ног.
– Так хорошо? – спрашивает она.
– Да, – больше, чем хорошо. Райские ощущения. – Мне очень приятно.
Она и второй рукой забирается под платье и сжимает пальцами мое бедро.
– Я имею ввиду тебя. Ты в порядке?
– А ты? – в ответ спрашиваю я.
Она смотрит на меня и улыбается так искренне, что в уголках глаз появляются тонкие морщинки.
– Да, в порядке.
Выражение её лица вновь становится обычным, как вдруг она выпаливает:
– Скажи мне, что это был не просто секс.
Слегка пошатываясь от такого, я запускаю руку ей в волосы и тяну её к себе.
– Это уже давно не просто секс. Думаю, именно поэтому я и хотела остановиться. Сейчас столько всего происходит. У нас обеих, – добавляю я.
Она приподнимает подбородок, чтобы посмотреть мне в глаза, и прижимается им к моему животу.
– Мы же в любом случае попробуем? Я имею в виду… – она нервно сглатывает. – Я тебя очень хочу, и не совсем так, как раньше.
Я кусаю губу, было огромное желание поведать ей все свои переживания за прошедшие пару недель: беспокойство по поводу мамы, использование её для отвлечения, и как я потом стала зависимой от неё, и что я захотела её так сильно, что боялась, ни одна из нас и представить себе этого не может. И вот теперь она говорит, что тоже меня хочет. Я закрываю глаза и думаю о её телешоу, о пункте контракта, чтобы она не состояла в отношениях, и о слабо завуалированной цели найти ей любовь на экране. Пойти самым простым путем – подписаться на шоу – значит сделать наши отношения невозможными. А даже если она откажется от него и вернется домой налаживать бизнес, мы будем редко видеться, ведь она будет работать вдвое больше, нежели раньше.
– Я так сильно этого хочу, что не могу дышать, – говорит она, сжимая руки вокруг моих бедер, а я смотрю на неё сверху вниз. – Я пыталась сосредоточиться на возвращении домой, но могу думать только об этом.
– Я тоже этого хочу, – говорю я ей. – Просто я не знаю, как мы это сделаем.
Она поднимается, целует мое горло и, умышленно понимая меня не так, предлагает:
– Мы можем пропустить вечеринку, и я покажу тебе, как.
Я начала было отвечать:
– Абсолютно… – но останавливаюсь. В голове что-то щелкает. У неё нет другой возможности спасти свой бизнес, кроме как участвовать в шоу, и это решение всегда было у нас под носом.
***
Держась за руки, мы идем на вечеринку. Между нами что-то изменилось, и это было так болезненно-нежно, что я хочу прижаться к ней всякий раз, когда она смотрит на меня, говорит мне что-то или когда, обняв за поясницу, впивается пальцами в мое бедро, будто все это создано специально для неё.
Папа пришел сегодня один, без мамы, он увидел нас, когда мы зашли на кухню, извинился перед небольшой группой людей, с кем разговаривал, и подошел, чтобы поприветствовать нас.
– Вы, должно быть, Анастасия, – протягивая руку, говорит он. – Я Александр Елизаров, отец Полины.
Только двоих своих девушек я знакомила с папой, и все время они заикались и нервничали. Да это и понятно. Папа как-никак получил две награды киноакадемии и был весьма известной персоной в кинематографе. А еще он высокий, мускулистый и при желании мог выглядеть грозно.
Но прямо сейчас я вижу, что он не хочет. Хотя это и не имеет значения, потому что Настя, в отличие от остальных, поприветствовала его крепкими объятиями и уверенной «спасибо-что-меня-пригласили» улыбкой.
