— София Мария Джеймсон. Посмотри. На. Меня.
Когда я перевела свой неуверенный взгляд на папу, меня охватило удивление. Вместо гнева и разочарования, которые я себе представляла, в его глазах была только забота обо мне. Дрожащей рукой он пригласил меня подойти ближе, и снова я повиновалась без колебаний. И вместо того, чтобы сесть в кресло у кровати, опустилась рядом с папой, на матрас.
— Рассказывай. Я хочу… мне нужно… услышать все от тебя, — сказал он и протянул мне руку, чтобы я взяла ее.
Папа так всегда делал, когда я была напугана или у меня был плохой день в школе. Этот простой жест заставил рухнуть тщательно построенную плотину, сдерживающую мои эмоции. Рваные рыдания пронзили мое тело.
Наконец восстановив дыхание, я пробормотала:
— Ох, папочка…
— Что я тебе всегда говорил?
— Что я могу натворить все что угодно, но ты никогда не перестанешь меня любить.
— Правильно, — кивнул он, — mon rayon de soleil.
От этого «мой солнечный лучик» на французском, я едва снова не заплакала. Так его называла Grand-Maman, когда папа был маленьким, а он перенес ласковое прозвище на нас с Анселем.
Я сделала глубокий вдох. Сейчас было не время быть нюней, или размазней, или, как сказала бы моя бабушка, «a merde de poulet».
— Пять лет назад в колледже я встретила девушку, она рассказала мне об этом клубе.
Взгляд моего отца не отрывался от меня, и выражение его лица не менялось. Часть меня ожидала, что он выкажет стыд или отвращение, когда я объясню, как зарабатывала деньги через удовольствия. Но он этого не сделал.
Единственным моментом, когда он проявил хоть какие-либо эмоции, оказался эпизод о том, что Калла подкупила охранника, чтобы получить записи. Папа сжал челюсти, а его глаза потемнели. Я знала, о чем отец в тот момент подумал: если бы он был в полной силе, то пошел бы выбивать дерьмо из того охранника. Просто потому, что отец был джентльменом и не смог бы ударить женщину.
— Про нее не волнуйся. Я поставила Каллу на место.
Папа выгнул брови.
— Да?
— Ну, да, — ухмыльнулась я. — Она больше не работает в «1740».
Папа усмехнулся, и это вызвало у него один из приступов кашля. Но это не походило на обычный приступ. Сейчас, когда отец пытался отдышаться, его тело уходило в мышечный спазм. Я встала с кровати и потянулась к тумбочке за стаканом воды.
Когда я попыталась напоить папу, он покачал головой. Время шло мучительно медленно. Мне пришлось наблюдать, как краснело его лицо и раздавались страшные хрипы в горле и груди. Каждый раз, когда случался один из подобных припадков, меня охватывал страх, что он станет последним. Что ослабленные легкие и диафрагм просто не выдержат напряжения. Сегодня я не скрывала слез. В конце концов, я уже плакала, и папа не подумал бы, что эти слезы уже из-за него.
— Я… в порядке, — наконец прошептал он. Потом перевел взгляд на стакан с водой. — Теперь можно.
Кивнув, я поднесла стакан к его рту. Он начал пить медленными глотками. Наконец на лицо отца вернулись краски. Кашель совершенно измучил его, и папа обессиленно откинулся на подушку.
— Горжусь тобой.
Я икнула.
— Как ты можешь говорить такое? Я фактически подставила вас с Анселем. Наше имя в этом городе просто уничтожено. Меня наверняка уволят с работы, которая досталась с таким трудом, и, скорее всего, я больше никогда не буду учителем.
— Знаешь, как встретились твои дедушка с бабушкой, мои родители?
Я кивнула.
— Grand-Maman работала в кафе, куда захаживали дед с друзьями.
Папа улыбнулся той самой секретной улыбкой, а потом жестом попросил меня увеличить подачу кислорода. Я чуть крутанула вентиль, и он сделал пару вдохов.
— Твоя бабушка никогда не работала в кафе. Она танцевала бурлеск.
— Но парижский бурлеск — это, фактически, стриптиз. — Папа кивнул, а я ахнула. — Grand-Maman, что, была стриптизершей?!
— Это была необходимость. Ее отец — твой прадед — погиб на войне, и они потеряли ферму, и потому были вынуждены переехать к тете, твоей двоюродной бабке. Твоя бабушка была старшей, и от нее ожидали, что она поможет кормить пятерых своих младших братьев и сестер. Приличную работу найти было невозможно, да и платили хреново. И однажды, когда на выходе из фабрики к ней подошел мужчина и рассказал, сколько она сможет заработать на своей любви к танцам, твоя бабушка согласилась пойти работать в клуб.
— Не то чтобы это было важно, но чисто для ясности — это не был стриптиз. Никто из моих клиентов не видел меня голой.
Кроме Уильяма.
— Ты осуждаешь свою Grand-Maman за то, что она делала?
— Конечно нет.
— Тогда ты понимаешь, что единственный человек, на которого я могу злиться — это я сам.
— Почему?
— Если бы я не был калекой, ничего этого не произошло бы.
Я яростно покачала головой.
— Не вини себя. Ты не хотел, чтобы такое с тобой случилось, и, черт возьми, не заслужил этого. Ты всегда был хорошим человеком, пап, добрым, порядочным и честным. Более того, ты всегда был отличным отцом и работал за двоих, чтобы быть нам и матерью тоже. Именно поэтому я поступила так, как поступила. Будь ты говнюком, который заботится только о себе, мне даже в голову не пришло бы сделать нечто настолько экстремальное, чтобы сохранить ферму и дать тебе все то, в чем ты нуждаешься.
Папины глаза наполнились слезами.
— Спасибо, Софи. Спасибо за твои добрые слова, но прежде всего спасибо за жертву, которую ты приносила много лет ради меня и Анселя.
— Спасибо за то, что ты такой прекрасный папа и человек.
— Это я должен говорить спасибо за то, какой дочерью ты выросла.
Неожиданно в голову пришла мысль, которую я сразу высказала:
— Как думаешь, что сказала бы мама?
На папином лице появилось выражение боли. Так было всегда, когда упоминали маму.
— Думаю, она была бы разочарована. Но обязательно попыталась бы понять, почему ты сделала все, что сделала. — Видя выражение моего лица, отец покачал головой. — Понимаешь, она была из другой семьи, не похожей на мою. Ее родители не умели любить так, как умели мои. Можно сказать, она никогда не чувствовала любви, пока не вышла за меня и не родила тебя.
— Честно?
Папа улыбнулся.
— Она так сильно любила тебя, Софи, говорила, что каждый раз, когда на тебя смотрит, ощущает себя, будто выиграла главный приз.
Папин образ снова стал размытым из-за моих слез.
— Я так рада, что она любила меня, пусть даже так недолго.
— Она ощущала это, я знаю, — папа вздохнул. — Что будет с твоей работой?
— До завтрашнего вечера я в оплачиваемом отпуске, потом состоится собрание, на котором решат, что делать со мной и Уильямом.
— А что будет с вами?
Я уставилась на одеяло, кончиком пальца проводя по одному из ромбовидных узоров.
— Мы пойдем дальше, каждый своим путем.
— Почему?
Невесело усмехнувшись, я подняла глаза на папу.
— А как сам думаешь?
— Я думаю, что видел, как вы смотрели друг на друга. Вы выглядели очень счастливыми вместе.
— Ну, это было до всей этой фигни. Теперь, похоже, слишком многое против наших отношений. В смысле, у каждого из нас было прошлое и это нормально. Но после этих событий, разве можно нормально продолжать отношения?
— Вы справитесь. Над любыми отношениями надо работать.
— Не знаю, есть ли у меня силы, чтобы принять то, как оно будет работать, — вздохнула я.
— Никогда не слышал, чтобы ты так говорила. Вообще я никогда раньше не видел, чтобы ты сдавалась.
— Сейчас многое впервые, — с грустной улыбкой ответила я.
Папа покачал головой.
— Тут есть за что бороться, Софи. Уильям стоит того, и у тебя хватит сил за вас обоих. Соберись и делай, и вера в свои силы придет.
Черт, папа думал, что я влюбилась в Уильяма. А я влюбилась? Последние три месяца были лучшими в моей жизни. Уильям оказался прав. Нам было хорошо вдвоем — не только физически, но и интеллектуально, и эмоционально.
