Из кафе они вышли на Оранжерейную улицу, мимо Гостиного Двора пошли к парку. Улица заканчивалась набережной паркового канала, направо вставал золотыми куполами императорской часовни Екатерининский дворец, изгибалась арка, соединяющая дворец с Лицеем, а прямо за каналом начинался сам Царскосельский парк. Тот самый.
— Вот и пришли, — сказал Вадим.
— Красота какая. — Людмила огляделась и показала направо. — Боже, это ведь Лицей!
— Да, он самый, пойдемте посмотрим, там забавно, целая улица отдана продавцам сувениров. И Лицейский сад там, памятник Пушкину. Вы, наверно, хотите сфотографироваться?
— Да, хотела бы на память… Когда еще выберусь сюда… — Она быстро взглянула на Вадима и отвела глаза.
Боится, все время боится. Ему вдруг стало жаль её — беззащитную, растерянную, смятую их неотвратимым, как снег на голову свалившимся сближением. О чем она думает? О том ли, что безумие творят, а потом станут горько сожалеть? Или, может, сказала себе: "Я подумаю об этом завтра"? Нет, непохоже. Она не Скарлетт О’Хара, не такая… Вадим даже не пытался сравнить ее с кем-то из прошлого; само прошлое исчезло, была только она, здесь и сейчас, осенний парк, листопад, переменная облачность. И никаких ответов на вопрос о том, что будет завтра…
Далеко до завтрашнего утра, у них еще есть время. Потом все вернется на круги своя. Концерт отменить нельзя, значит, у него будет музыка, Шуман и Рахманинов. А у неё? Кто ждет Людмилу? Если бы можно было пригласить её! Вадим уже хотел предложить концерт, но усомнился, настолько ли приятна и понятна ей классика, чтобы выслушать два отделения фортепианного вечера. Может, не любит такое. Или любит? Про Грига вспоминала… Было бы счастьем сыграть для неё, знать, что Людмила сидит в зале. Слова перед музыкой ничто! Он смог бы рассказать, передал бы в звуках и нежность, и силу, и страсть.
Они пошли по Лицейскому переулку, с одной стороны ограниченному чугунной оградой сада, с другой — фасадами невысоких домов. Здесь, как и во многих исторических местах, восстановили брусчатку. И всю длину переулка от набережной до Комендантского дома занимали лотки с навесами. Рассчитанные в первую очередь на иностранцев, лотки пестрели матрешками и бижутерией из полудрагоценных камней, открытками, меховыми шапками, пилотками со звездами и футболками с принтами, поделками из стекла и металла, путеводителями, календарями, чашками, тарелками с Питерской символикой, магнитами с видами Пушкина. Среди всего этого кичевого великолепия стайками фланировали туристы. Особенно заметны и многочисленны были японцы, но слышалась и испанская, и французская речь. А между иностранцами сновали ловкие торговцы, они зазывали, предлагали, из кожи лезли, чтобы втиснуть свой товар.
Вадим прикрывал Людмилу от потока праздношатающихся и терпеливо ждал, пока она налюбуется на яркие сувениры. А у нее глаза разгорелись, как у ребенка. Она смеялась, глядя на принты, а потом притихла, засмотрелась на шары, в которых шел снег или искрились блестки. Внутри или Медный Всадник, или Спас на Крови, Александрийская Колонна, другие достопримечательности.
— Как красиво… И про Новый год сразу вспоминаешь, — она вздохнула, но тут же улыбнулась.
— Да не скоро еще. А вот, смотрите, есть с листьями вместо снега. Листопад, как сейчас. — В шаре листья кружились вокруг Камероновой галереи. — Вот этот, пожалуйста, — сказал Вадим подскочившему к ним продавцу. Шар перешел в собственность Лиманского, он тут же протянул его Людмиле.
— Это вам.
— Мне?
Она медлила, не брала — неужели обиделась? Нет, не поняла, что это правда ей, не поверила. Видно, редко ей дарят…
— Вам, Людмила, будете вспоминать Царскосельскую осень.
— Спасибо!
Народа в переулке стало больше, с экскурсии во дворце возвращались группы иностранцев, они шли к двухэтажным интуристовским автобусам, которые вереницей запруживали улицу, параллельную набережной. От выхлопных газов воздух становился тяжелым. А толчея не давала сосредоточиться на красоте легендарного места.
— Идемте к памятнику, а потом в парк. Держите…
Вадим протянул ей шар. Она взяла осторожно.
— Спасибо. Он красивый…
А смотрела не на шар, на Вадима, пальцы их соприкоснулись, и он смутился, опустил глаза. Снова стало трудно дышать, истома желания разлилась внутри. Невыносимо, до дурноты, откровенные мысли. Он запрещал себе думать и все равно думал. О ее бедрах… Дышать тяжело… Кровь в ушах шумит…
Увести ее куда-нибудь, где нет людей, где только вдвоем. Но… Да что он как дикий зверь? В жизни такого не было, чтобы так желать незнакомую женщину. Он и со знакомыми-то ничего сверх меры себе не позволял. Чтобы ослабить влечение, которое наизнанку выворачивало его чувства, Лиманский заговорил о парке.
— Тут много всего надо посмотреть, нельзя же приехать в Пушкин и не увидеть Екатерининского парка, Камероновой галереи, Зеркальных прудов, Девушку с кувшином, Лицея и памятника Пушкину.
Чтобы сфотографироваться с памятником, пришлось ждать в очереди. Сначала родители снимали маленькую девочку с воздушными шариками и мороженым, потом улыбчивые японцы снимали друг друга, потом какие-то российские туристы, а потом уже подошла и их очередь. Людмила передала Вадиму смартфон.
— Ну, вы знаете, как… куда нажимать.
— Знаю, — улыбнулся. Он бы хотел посмотреть на нее через объектив, по старинке, но изображение выводилось на экран. Вадим щелкнул несколько раз. Какая красивая. Смущается.
— А знаете, так людно здесь сегодня, все очарование распугали туристы, — сказал он с сожалением, — но есть еще Павловск, вот там действительно настоящий ландшафтный английский парк. Екатерининский, он похож на музей под открытым небом, на декорацию. Всего понемногу: и антик, и Египет, и турецкие мотивы, пруды маленькие, регулярный парк игрушечный… А народа много. Толпа…
— Надо посмотреть когда-нибудь.
— Почему не сегодня?
— Павловск, — повторила она мечтательно. Улыбнулась, Вадим поймал момент и снял ее еще раз. Вот это действительно хорошо вышло. Он отдал ей смартфон.
— Готово, посмотрите, нравится или еще? Вам идет синий цвет, и с осенним фоном так славно…
Людмила взяла телефон, взглянула на входящие сообщения, открыла.
— Извините, я прочту, это Тонечка беспокоится. Наверно, мне лучше было вернуться.
— Нет! — Вадим не справился с горячностью, схватил ее за руку, на его голос обернулись люди. Людмила осторожно высвободилась, дотронулась до щеки, как он уже понял — это жест смущения. Отпустить ее сейчас невозможно!
— Простите, я…
Он не знал, какой довод привести, почему ей нельзя сейчас уходить. Почему?
— Но я не вернусь, — через биение крови услышал он ее голос, — потому что мне очень хочется посмотреть парк. И галерею, и Девушку, все, что вы мне покажете.
Это был шаг навстречу, шаг доверия. Это было "да", и Вадим с трудом удержался, чтобы не схватить ее и не закружить прямо тут, в Лицейском саду, перед памятником Пушкина. Вместо этого он осторожно взял её за руку и тихо спросил:
— И Павловск?
— Да, — одними губами ответила она.
— Тогда идем… пока вы не передумали. — Вероятно, взгляд у него был безумный, потому что Людмила замерла и не двигалась. — В эти ворота… — Вадим говорил об одном, но глаза выдавали его. — Там мы посмотрим еще бюст Растрелли и парадный въезд. А потом уже и в парк войдем, можем не со стороны дворца, как все, а через "собственный садик", потом на террасу и вниз к Девушке и прудам, мимо Камероновой галереи, через регулярный сад, и выйдем к автобусу на Павловск. Пожалуйста, Людмила, вы не пожалеете! Такой день сегодня хороший, светлый…
— Да я же не отказываюсь…
Вадим глубоко вздохнул. Согласилась… Значит, она пойдет с ним. Сейчас только это важно.
— Вот и хорошо. Я потом провожу вас… Может, позвонить подруге, что знакомого встретили, пусть не беспокоится?
