— Не до тебя сейчас! — рявкает он прежде, чем мне удаётся издать хоть один звук. — Сиди здесь пока, потом разберёмся.
— Но… — слабая попытка сопротивления прерывается закрывшейся за ним дверью спальни. А через несколько минут он выходит обратно, сменив свою форму на гражданскую одежду, и протягивает мне небольшой листочек бумаги.
— Это мой номер телефона, Рязань. Звонить, только если случится что-то экстренное. Пожар, потоп или чья-то смерть. Понятно?
— Да, но…
— Деньги нужны? Ну, на продукты там, — уточняет он, натягивая на себя ботинки и совершенно не желая меня слушать.
— Нет, у меня есть.
— А говорила, что нет, — напоминает ехидно, снова начиная выводить меня из себя.
Нет, ну что это за человек такой невыносимый?! С ним же вообще невозможно нормально поговорить: пока доберёшься до сути дела сквозь все эти шутки-прибаутки, сарказм или издевательства, уже и сама забудешь, что хотела.
— Я не смогла сегодня выйти! — наконец успеваю сказать, когда он уже стоит в дверях, одну ногу выставив в подъезд. Вообще-то возникает желание на всякий случай прихватить его за рукав куртки, пока не успел сбежать, но, боюсь, выглядеть это будет слишком двусмысленно. — Дверь ведь закрывается снаружи только ключами, и мне пришлось…
— Сейчас, — снова перебивает он, уже начиная откровенно бесить тем, что не даёт закончить ни одного предложения.
Ну ладно. Я, конечно, тоже хороша, тихо мямля что-то себе под нос. Нет бы прямо и чётко вывалить всё, как есть: «Спасибо за помощь и гостеприимство, век тебя не забуду, даже сына назову в твою честь — только можно мне уже уйти отсюда?»
Тем временем Валера выдвигает один из ящичков стоящей в коридоре тумбы и копошится там, чертыхаясь, пока его не отвлекает очередной телефонный звонок.
— Понял. Ладно. Еду! — отчеканивает в трубку, потом обводит меня скептическим взглядом, достаёт из внутреннего кармана куртки связку ключей и опускает их на тумбу. — Чёрт с тобой, Рязань, держи пока мои. Только не уходи никуда надолго. И помни, что найти тебя для мента даже в Москве не так уж сложно.
Вот так нелепо моя попытка распрощаться с ним заканчивается тем, что мне приходится задержаться в чужой квартире ещё почти на двое суток. Именно столько проходит, прежде чем Валера снова заявляется, — на этот раз всего за десять минут до полуночи, — и удерживает пальцем кнопку звонка до тех пор, пока я не открываю ему дверь, по пути оббив коленями все выступающие углы мебели и успев перепугаться до икоты.
— О, Рязань! — восклицает он, будто действительно ожидал застать здесь кого-то другого.
Я бы и сама предпочла, чтобы кто-то другой оказался на моём месте. В кои-то веки не чувствовалось никакой радости от своего внезапного «везения», потому что у меня никак не получалось понять, в чём же подвох.
Доверить ключи от дома первой встречной, пригрозив ей же напоследок, мало походило на попытку усыпить бдительность. Да и смысл? Брать с меня совершенно нечего, — это сразу видно. И совращать меня явно не интересно: и возраст уже не тот, и ноги не из ушей, и прямые линии вместо положенных изгибов.
Именно поэтому поступок Валеры выглядит верхом абсурда. Это у нас в городе, где все знают друг друга через одного, подобная взаимовыручка не вызвала бы особенного удивления, а в Москве безоговорочно работал принцип «бесплатный сыр только в мышеловке».
Вообще-то к его появлению я приготовила целую обличительно-воинственную речь, руководствуясь принципом «слабоумие и отвага», уже помогавшем мне в жизни. Тут ведь как интересно получается: даже будучи неправой, главное ничем это не выдавать, и смело ломиться лбом в любое препятствие на своём пути, рассчитывая, что оно окажется достаточно хлипким и просто развалится.
За эту бойкость и несгибаемость тётя меня всегда и хвалила, и ругала. Правда хвалила только лет до двенадцати, приговаривая, что с таким характером я себе везде дорогу пробью. А ругала — последние десять, обречённо вздыхая и замечая, что с таким вот характером ходить мне вечно одной.
Но характер характером, а инстинкт самосохранения моментально срабатывает и приказывает мне захлопнуть рот и улыбаться, стоит лишь заметить, как Валера чуть покачивается, проходя в коридор, и наваливается корпусом на бедную тумбочку, чтобы не наклоняясь стянуть с себя обувь.
С пьяными мужчинами мне прежде иметь дел не приходилось, и совершенно не хотелось начинать: эти вот огромные туши, еле держащиеся на ногах, источающие тошнотворный запах перегара и замутнённым взглядом шарящие по сторонам, пугали меня до настоящего ступора.
К счастью, мои скоропалительные выводы оказываются неверными. Потерев лицо ладонями и тряхнув головой, он спокойно и слишком уж ровно для пьяного идёт в ванную, а спустя секунду высовывается обратно в коридор, и с самой непринуждённой улыбкой интересуется:
— А есть чё пожрать?
— Картошка. Жареная, — отвечаю с запинкой, раздумывая, не будет ли выглядеть слишком большой наглостью с моей стороны использование его кухни.
Я сдалась ещё вчера вечером, когда поняла, что уже смотреть не могу ни на батон, ни на долбаную тушёнку, ни на пачки с лапшой быстрого приготовления, которыми было забито всё дно одного из моих чемоданов. Плюнула на свои страхи, — в конце концов, этот хам сам меня здесь оставил! — и пошла готовить нормальную еду, а потом так разошлась, что заодно стёрла и вековой слой пыли со всех горизонтальных поверхностей в тех комнатах, которые считались местами общего пользования, не став соваться только в его спальню и недо-детскую.
А вот теперь испугалась. Вдруг решит, что я подлизываюсь? Или неправильно поймёт мой порыв внезапной хозяйственности, приняв его за попытку понравиться?
— Отлично. Ну тогда и чаёк сваргань! — заявляет он и закрывается в ванной, оставляя меня то ли в недоумении, то ли в возмущении, — и сама не пойму.
— Сам сваргань! — бурчу себе под нос, но всё равно иду на кухню и включаю чайник. А потом, потратив минуту на ожесточённый спор с самой собой, включаю и плиту, чтобы подгореть уже успевшую остыть картошку.
Решив, что моё участие в ужине совершенно не обязательно, собираюсь, пока не поздно, спрятаться в «своём» кабинете. Но оказывается поздно, а точнее — очень невовремя, потому что именно в этот момент дверь ванной раскрывается и на моих глазах Валера, облачённый в одно лишь повязанное на бёдрах полотенце, идёт к себе в спальню, громко шлёпая по полу влажными босыми ногами.
Первым делом я смущённо отскакиваю от прохода обратно на кухню, чуть не сшибая попавшую под ноги табуретку и набивая ещё парочку новых синяков. Мне, конечно, доводилось видеть и полностью голых мужчин, но знакомы мы с ними прежде были не каких-то пару часов, и я не жила у них несколько дней на непонятных условиях.
Второй волной приходит страх, спокойно перекрывающий весь стыд. И на всякий случай я встаю вплотную к тому ящику кухонного гарнитура, в котором хранятся ножи, стоит лишь заслышать приближение всё тех же шагов.
Приходит он в футболке и спортивных штанах, очередной раз будто подтверждая, что моя неуёмная фантазия к сорока обеспечит мне инфаркт по совершенно надуманному поводу. На меня и не смотрит толком, быстро накладывает себе еду, заваривает чай и садится за стол.
— Хотела чего? — всё же спрашивает он, не особенно церемонясь, и наконец поднимает на меня глаза, прежде опущенные прямо в тарелку.
И только тогда до меня доходит, что он просто еле держится, чтобы не заснуть прямо здесь, вяло ковыряясь вилкой в картошке и подставив кулак себе под щеку.
— Я нашла себе жильё. Ничего здесь не трогала, в твою комнату не заходила, на кухне и в ванной всё за собой уберу и постельное бельё могу…
— Ага, хорошо, — кивает Валера, и один кусок картошки срывается с вилки и падает на пол из-за его неуклюжего взмаха рукой.
— Я могу… уехать? — как-то само собой получается, что вместо бескомпромиссного и решительного заявления я задаю жалобный вопрос. И уже ожидаю очередного сарказма в ответ, но он только еле заметно кивает головой.
