Дело в другом. Дело в том, что я не мог себе простить, что ни одну из них не защитил. Что всё это с ними произошло из-за меня. Что моя грёбаная жизнь приносит страдания моим близким, самым дорогим, самым любимым. Моя грёбаная беспокойная жизнь.
Нет, постоянно я не занимался сраным самокопанием. Не ковырял себе чайной ложечкой мозги. Дерьмо случается. Невозможно контролировать всё. Но бывали дни, как этот, когда я спускался в свой личный ад. И стоял на коленях на битом стекле на этом пепелище. Стоял, чтобы не забыть.
Катя умерла из-за меня.
И я уже ничего не могу с этим сделать. Эта боль останется со мной навсегда.
Боль, от которой я не смогу отмахнуться и забыть…
Но кое-что я всё же мог.
День выдался пасмурный.
С хмурого неба срывался снег, когда я припарковал машину у знакомого дома.
Женька после учёбы собиралась поехать к Сашке. Её забирал Иван. Я на их сестринских посиделках точно был бы лишний. И я взял машину и поехал туда, куда должен был съездить, как ни пытался делать вид, что мне всё равно.
Меня встретил знакомый лохматый пёс.
— Сергей? — широко открыла калитку Оксана, жена Давыда, мама Ивана и Дианы, а если быть совсем точным, то только Ивана.
Она пригласила меня в кухню, где готовила обед.
И я был рад, что мы можем поговорить наедине.
— Зная всё то, что знаю о Давыде я, мне трудно понять, как ты вышла за него замуж.
Милая улыбчивая женщина, с восхитительно мягкой улыбкой, развела руками, испачканными свёклой:
— Любила.
Высокая, худенькая, с короткой стрижкой, она до сих пор выглядела как девчонка, хотя была старше меня лет на десять с лишним. Тёмные волосы без грамма седины, яркие синие глаза, тонкие запястья. В Иване от матери было куда больше, чем от отца, на его счастье. Впрочем, как и в Диане.
— Ты знаешь, он ведь был неплохим отцом, — застучала она ножом по доске. — Да и мужем неплохим. Заботливым. По-своему ласковым. Всю ту грязь, в которой он варился в своей банде, он умудрялся оставлять за порогом. И в наш дом никогда не приносил, — сунула она в рот кусочек свёклы и удовлетворённо кивнула: сладкая. — Нет, он не был добрым. Не был сдержанным. И с Ванькой порой обходился очень жёстко, — сбросила она нарезанные овощи на сковороду. Зашипело масло на сковороде. Зашипела вода в кране, смывая с рук и доски бордовый сок. — Злость, жестокость и ярость, что он в себе носил, конечно, нет-нет да выплёскивалась наружу. Но на меня Давыдов руку никогда не поднимал. И я благодарна ему за то, что хоть за это ребёнок не переживал. Ваньку он многому научил, никогда от него не отмахивался, но иногда, конечно, бил. Не смертным боем, заслуженно, как он считал, но порой перепоясывал ремнём. А тот рос незлобивым, терпеливым, молчаливым. Всегда только боялся, что достанется мне, если я кинусь его защищать. Поэтому просил: «Мама, не надо. Мне совсем даже не больно».
В её глазах заблестели слёзы. Она перевела дух. Вытащила мусорное ведро, сбросила туда очистки.
— Мне жаль, — тяжело выдохнул я после затянувшейся паузы.
— Не надо, — покачала она головой, хлопнув дверцей шкафа. И безошибочно поняла о чём я. — Ты здесь ни при чём, Сергей. Я всегда знала: то, чем занимался Давыдов, этим и закончится. Конечно, первое время была в ужасе как я справлюсь одна с двумя детьми. Без работы. С новорождённой крохой на руках. Но потом какие-то люди привезли денег. Много денег. А спустя пару лет, когда встретила своего нынешнего мужа, я поняла, что куда больше приобрела, чем потеряла со смертью Давыдова.
— Он сказал, что девочка моя дочь?
— Сказал, — она усмехнулась. Стоя у плиты, она снимала ложкой пенку, бросая её на крышку кастрюли. — Но я сразу почувствовала неладное. Жену трудно обмануть. А он всегда так хотел девочку. И то, как он всматривался в её личико, словно искал свои черты. Как баюкал, словно родную дочь. Не оставило во мне сомнений. Я знала, что она его. Я так и сказала Диане, когда она подросла. Хотя где-то в душе всё же надеялась, что это не так. Надеялась не за себя, за неё. Думала, родной отец ей бы не помешал.
В этом сомневался я, глядя на Оксану. Эта сильная и мудрая женщина дала девочке куда больше.
Она суетилась с готовкой. Привычно споласкивала посуду, нарезала овощи, что-то доставала, убирала, складывала. Завораживающий танец выверенных годами движений, магический ритуал, ставший для исполнителя обыденностью, вдруг отбросил меня далеко назад во времени. Я так от этого отвык. От простых кухонных хлопот. От стука ножа. Запахов готовящейся еды. Нечаянно перепавшей мне, совсем как в детстве, капустной кочерыжки. И только сильнее уверился в том, что именно такой жизни я и хочу. Для своей семьи. Для своих детей. Чтобы они росли и не боялись ни папиных друзей, ни папиных врагов.
— Я жалею только об одном, — вдруг сказала Оксана. — Что она не моя.
— Она — твоя. И только твоя, — кивнул я и сочно захрустел кочерыжкой.
И поймал себя на мысли, что не жалею. Не жалею, что убил Давыда. Не жалею, что Диана не моя дочь. Что она выросла в этой дружной любящей и очень доброй семье. Что у неё есть мать и отец, пусть не родные, но настоящие. И есть старший брат.
Я не смог бы дать ей столько.
Диана вернулась со школы, когда на плите уже стоял готовый борщ. В духовке томился пирог. А старый лохматый пёс мирно посапывал у моих ног.
Я отпросил её у матери прогуляться после обеда. И она нас отпустила.
Предложил выбрать, куда пойдём, и удивился, когда Диана выбрала музей.
Не совсем музей, экспозицию «Природа», приуроченную к международному форуму и дням Арктики и Антарктики в столице. Но она выбрала, и мы пошли.
Вслушиваясь в монотонный голос аудиогида, я боялся Диану о чём-то и спрашивать, с таким интересом она рассматривала пушистых забальзамированных пингвинят, лисицу с облезлой мордой, навеки застывшую с каким-то дохлым зверьком в зубах, и долго сидела на корточках перед гнездом гагары.
Мне к стыду своему эта «северная птица» навеяла воспоминания только о неприличной частушке, где она мороза не боится и может на лету почесать свою… дальше для меня было «запикано» цензурой в присутствии ребёнка. Для меня Ди всё же была ребёнком, хоть угловатости в ней и поубавилось с нашей последней встречи, а Катины черты: приземистая фигурка, блеск шоколадных глаз, улыбка — бросались в глаза только острее.
С «пи-пи-пи» начинался следующий куплет… пи-ратики-пиратики…
Вот про этих «пиратиков, морских акробатиков» я и мурлыкал себе под нос, вспоминая недобрым словом Патефона (надеюсь ему так икается, где бы он сейчас ни был), который и научил меня дурацким песенкам, и рассматривал меню кафе, куда мы заехали с Дианой после неожиданно долгой прогулки.
— А в музее космонавтики есть чучела Белки и Стрелки, — неожиданно заявила она. — Но мой любимый, сука, Дарвиновский. Блядь, нет, я не испытываю болезненной тяги к мёртвым животным, — натянуто улыбнулась она, словно прочитала в моих глазах осуждение, а не вопрос. — Просто хочу стать таксидермистом и похуй.
— Серьёзно? — даже не нашёлся я, что сказать. Видимо, в обратную сторону это не работало: дети не смущаются теперь материться при взрослых.
— На самом деле нет, — засмеялась она, в этот раз почти искренне. — Но это всегда производит такой пиздатый эффект. Просто у нас нет ни одного учебного заведения, где учат такой профессии. Поэтому ёбаная таксидермия — у меня в планах, после института.
Я честно похлопал глазами — даже я столько не матерился ни к месту, — и не спросил на кого она собирается учиться. Но Диана, похоже, и не ждала вопросов, как-то незаметно перехватив инициативу в разговоре.
— А знаешь, из какого животного нельзя сделать чучело?
— Э-э-э, — я отложил меню. Что-то мне и есть-то перехотелось. И жуткий нафталиновый запах, что, кажется до сих пор стоял в горле с выставки, словно стал ярче. — Понятия не имею.
