Учинить упомянутое потрясение следовало в ближайшие три часа. И ни минутой позже.
Глядя в широкую спину размашисто и легко ступавшего Хафры, мастер подумал, что, ежели доблестный блюститель спокойствия проявит хоть каплю сообразительности, на свете станет меньше одним кефтом и, весьма возможно, одним греком...
К счастью, Хафра был отменно исполнительным служакой и вел Эпея не оборачиваясь, не задавая вопросов; уверенно взбегая по коротеньким, в несколько ступеней, каменным лестницам, безо всякого колебания делая нужные повороты, спеша доставить важную особу в нужное место...
Не передать первому гонцу отнятый у Арсинои перстень мастер попросту не мог: следовало заручиться беспрекословным повиновением и поддержкой нужного человека, а именно: капитана Эсона.
Утратив, таким образом, право повелевать меньшой дворцовой братией, эллин лишился главного своего преимущества, и должен был играть решительно, быстро, бестрепетно.
А для этого предстояло явить невообразимую дерзость.
Эпею изрядно помогли приглушенные женские стоны и вскрики, доносившиеся из-за прикрытой двери, на расстоянии примерно двадцати локтей.
— Прибыли! — жизнерадостно возвестил он Хафре, делая вид, будто узнал нужный коридор с ходу. — Благодарю, о воин, и не задерживаю.
Хафра остановился, несколько мгновений смотрел на мастера, словно собираясь что-то спросить, затем передумал, отсалютовал и, четко печатая шаг, удалился.
Миновало несколько минут.
Когда, по разумению Эпея, стражник очутился на достаточно большом расстоянии, грек решительно приблизился к нужной двери, чуть помедлил, собирая воедино все душевные силы и самообладание, поднял руку, дробно и громко застучал.
* * *
Рефий, всклокоченный, без единой нитки одежды на огромном, точно литом, теле, открыл самолично.
Когда начальник стражи увидел, что игры и забавы прерваны в самое неподходящее время ни кем иным как вечно полупьяным, паршивым царским ремесленником, Эпей подумал: кажется, конец.
Невольный испуг оказался на руку, облегчил умельцу взятую на себя роль.
— Ты... откуда... взялся?! — процедил Рефий. — Прикорнуть негде, подлюга? Или дороги сыскать не можешь?
— Слава богам! — взвыл Эпей, хватая коронного телохранителя за руку. — Слава богам! Я не надеялся разыскать тебя!
— Для чего? — рявкнул Рефий, грубо отталкивая мастера и с яростью глядя ему в глаза. — Говори, дрянь, или башку снесу напрочь!
Долетевшее из комнаты истерическое рыдание Сильвии возвестило коронному телохранителю, что друзья-приятели не намерены терять время попусту.
— Я был у государыни, — захлебываясь от полупритворного страха, выпалил Эпей — По ночному вызову! А она бежала, заперлась в той, розовой зале... с телкой... Там самая надежная дверь! Я помог!
— Зачем? — недоуменно и встревоженно спросил Рефий.
— По гинекею шляется какая-то чудовищная тварь! С бычьей мордой!
* * *
За время довольно долгого спуска с откоса этруск успел отдышаться, опомниться и теперь спокойно шарил зоркими глазами по береговой кромке, отыскивая в сумраке очертания лодки, обыкновенно поджидавшей капитана.
Бухта имела в ширину менее ста пятидесяти локтей, корпус миопароны четко выделялся на посеребренной слабым лунным сиянием воде.
Но лодки не было.
«Разумеется, — подумал Расенна. — Меня ведь уже не намерены отправлять обратно...»
Он пожал плечами, легко и ловко скользнул в воду, бесшумно и быстро поплыл к неподвижному судну.
Ухватил кормило, подтянулся, перебросил мускулистое тело через фальшборт, очутился на палубе.
Гребцы спали вповалку. Спали крепко. Дружный храп витал над миопароной.
Мачта стояла в гнезде, но рея со свернутым парусом покоилась у ее основания, положенная продольно. Весел, как и обычно, сушить не стали; толстые древка под углом уходили вниз, лопасти на две трети скрывались под водой.
«Можем уходить, — не без удовлетворения подумал этруск. — Хоть немедля».
— Добро пожаловать, — раздался негромкий голос Гирра — Удивляюсь, что ты еще жив, тирренская мразь, выродок италийский. Но это легко исправимо...
* * *
И дотоле, и впоследствии мастер Эпей любил приговаривать: «Какое блаженство: быть болваном — и не подозревать об этом!»[59]
Если полагать сию циничную фразу верной, то начальник дворцовой стражи Рефий завершал свой достогнусный земной путь, обретаясь на вершинах блаженства...
Он поверил Эпею.
Отуманенный разгулявшейся похотью, взбаламученный мозг отказался предположить, будто наивная заморская пьянь, только и умеющая долотом ковырять да стилосом по воску елозить, сочинила подобное, вынашивая и воплощая коварный, сокрушительный для целой династии замысел.
Рефий схватил мастера за горло:
— Где?
Побагровевший Эпей замахал руками, силясь высвободиться и заговорить.
Железные пальцы ослабили хватку.
— Где, скотина?
— Не знаю в точности... Царица видела, перепугалась до полусмерти. Я углядел мельком, когда помогал ей запереться, и тотчас кинулся наутек... Бежал как бешеный... Скорее, на помощь!
— Клейт, Кодо, Ревд! — заревел Рефий. — Бросай шлюху, бери мечи, беги за мной! Боевая тревога!
Он ринулся в опочивальню, схватил собственный клинок, опять вырвался наружу, увлекая за собой ничего не разумевших воинов. Впопыхах коронный телохранитель даже позабыл замкнуть дверь, за которой всхлипывала покинутая на ложе, разметавшаяся, измызганная сверху донизу Сильвия.
Рефию было не до нее.
Четверка помчалась опрометью, шлепая босыми пятками о гладкие плиты: мраморные, гранитные, диабазовые — в зависимости от того, куда сворачивали, по какому коридору следовали достойные стражники.
— Клейт и Кодо — к Розовому залу! — пропыхтел на бегу Рефий. — Стать у двери, убивать каждого, кто приблизится. Увидите неведомое чудовище — бейте, разите наповал, рубите в куски! Все поясню потом! Ревд, за мной!
Мастер держался чуть позади, проклиная прыть закаленных бойцов. Пятьдесят три года, — не юность, гарпии побери! Отдышаться же будет некогда...
Ни малейшего внимания Эпею не уделили. Коль скоро шило вылезло из мешка, таиться не приходилось.
«Только бы решил удостовериться, мерзавец... — думал грек, предусмотрительно ослабляя завязки туники. — Золотой треножник храму Фортуны пожертвую, только бы решил удостовериться, сволочь!»
Рефий и Ревд вихрем пролетели по короткому боковому проходу.
Здесь начинались места, уже совершенно Эпею незнакомые, и мастер заставил себя тщательно запоминать дорогу. Нет, не повороты считая — это было бы делом совершенно безнадежным.
