В ней все пятеро на днях ездили в театр, и там Лотта, честно сказать, больше смотрела по сторонам, чем на сцену. Особенно пристально она рассматривала графскую ложу. Самого графа или кого-то из членов его семьи в театре в тот вечер не было, но в ложе постоянно что-то мельтешило — кто-то вставал, садился, переходил с места на место. Кто, интересно, мог занимать графскую ложу в его отсутствие? Фавориты? Приезжие родственники?
А в антракте все гуляли по фойе, раскланиваясь с знакомыми. Вебер представлял своих партнёров, поставщиков и просто добрых приятелей Лотте, но для неё они все очень быстро слились в одно лицо. Она снисходительно кивала всем этим торговцам, мастерам, стряпчим, немного нервно похлопывая по левой ладони кружевным веером — знакомых у её консорта было что-то очень уж много, едва ли не половина города, и эти бесконечные представления утомляли.
А потом уже её окликнула какая-то женщина, и Лотта удивлённо обернулась на смутно знакомый голос. Та самая отцовская родственница, которая обозвала её «миленькой, пока свеженькая».
— О, малютка Шарлотта, — сказала та, откровенно обшаривая взглядом её фигуру и оценивая атлас, кружева, нитку жемчуга на шее… — Вас можно поздравить, милая? Я слышала, мой кузен нашёл вам подходящую партию.
Она повернулась к Веберу, тот отвесил короткий, в меру почтительный поклон. Вид у него был очень знакомо равнодушно-вежливый, словно он и не заметил ядовитого замечания про подходящую партию. Какое-то время все трое молчали, пока Лотта не сообразила наконец, что Вебер не заговорит первым с незнакомой дамой.
— Это мой консорт, — неуверенно проговорила она. Потом спохватилась, припоминая матушкины уроки: — Позвольте представить вам, тётушка, моего консорта Пола Вебера.
Та пробежала глазами по безупречному бархатному камзолу, кружевному воротнику с серебряной булавкой… и медному кольцу с паутинкой. Чуть подумала и протянула руку:
— Рада знакомству, сир-консорт. Полагаю, это чудесное платье на моей племяннице сшито из знаменитого веберовского атласа?
— Именно так, сира, — Вебер поцеловал протянутую руку и непроницаемо улыбнулся старой гадюке. — Лучший способ показать людям, что мы производим — надеть это на юную красавицу, не правда ли? Вам действительно нравится это платье? Это наша новинка, шёлковые цветы по бумажной основе — гораздо дешевле обычного атласа и при этом гораздо приятнее телу. Вы позволите прислать вам штуку на пробу?
— О, вы опасный человек, господин Вебер! — тётушка шутливо погрозила ему пальцем, но в глазах вспыхнул хищный огонёк. — Разве какая-нибудь женщина способна устоять перед возможностью примерить что-то новое?
— Счастлив буду порадовать вас такой малостью, — снова поклонившись, сказал Вебер.
Они поговорили ещё, обсуждая цвета и фасоны. Лотта неловко молчала, злясь про себя, что её консорт гораздо лучше разбирается в одежде, чем она. «И кто из нас женщина?» — недовольно думала она. К началу второго действия пьесы они опоздали, да Лотта всё равно не могла сосредоточиться на представлении, потому что тётушка, потрепав её по щеке, обещала на днях прислать «милой девочке» приглашение, «чтобы познакомиться поближе».
Не прислала до сих пор, кстати. Атлас не понравился, что ли? Бесплатный? Лотта не очень разбиралась в моде, но уж десяток способов перелицевать платье она поневоле знала: все матушкины, в которые та после четырёх родов перестала помещаться, перешивались на единственную дочь, что бы об этом ни шипели незамужние отцовские сёстры. Тётушкино точно было перешито, это даже Вебер понял. Не зря же он ввернул, как теперь понимала Лотта, шпильку про «гораздо дешевле». Или как раз на это отцовская кузина и разозлилась? Поди пойми. А поговорить хоть с кем-то очень хотелось, но не с прислугой же и не с малолетним паршивцем.
Она привалилась плечом к стене, глядя за окно. Ничего интересного там не было: серый камень стен, серое небо над серыми крышами, серые мостовые, серый дождь… Тоска… Называется, переехала в столицу графства! Да матушка о своей юности столько всякого рассказывала: приёмы, танцы, игры в переглядки с молодыми статными красавцами. И, конечно, матушкина великая любовь, с которой её разлучили родители. Заканчивались все матушкины истории, правда, одинаково: да, она не хотела замуж за немолодого сурового мужчину, плакала ночи напролёт, но ничего, привыкла, а любовь… что любовь? Прошла понемногу, как горячка или лихорадка проходят. Лотта слушала — и не верила. Ничего не прошло, иначе не блестели бы так матушкины потускневшие глаза, не менялся бы и не дрожал голос от одних воспоминаний, не сбивалось бы дыхание. Нет уж, та любовь была и оставалась лучшим, что было в невесёлой жизни баронессы Медных Холмов. И Лотта, слушая матушку, клялась себе, что уж она-то не позволит распорядиться собой, как какой-то бессловесной тварью. Ах, вот если бы Адриан был хоть немного похож на того Алана из Рутгеровой книжки! Пусть бы даже не звал звездой и не говорил, будто разлука для него хуже смерти, но чтобы в самом деле не отступился в последний миг. Чтобы увёз любимую далеко-далеко…
— …Где тебя носило? Я смотрел в зале, думал, тебя опять Хаггеш гоняет — и там не было.
— Мозги проветривал, — смеясь, сказал Рутгер. И под непонимающим взглядом Эрлана пояснил: — Читал девушкам сочинение госпожи Юлии Мунхарт «Испытания любви». Девушки на новые полотенца и салфетки пришивали метки для прачки, занятие скучное, тупое, и я попросил у госпожи Гризельды одну из её книг.
— Мунхарт? Мать Всех Живущих! — консортов любовник за голову схватился в притворном ужасе. — Неужели наши служанки это могут слушать? Неглупые же вроде девушки. А госпожа Гризельда — читать?
— Ну, сам подумай, — возразил Рутгер. Он даже мясо нарезать перестал, покачивая столовым ножом в такт словам. — Госпожа Гризельда с утра до ночи то на ногах, то за рабочим столом: раздать поручения по хозяйству, проверить счета, ещё проверить счета, взглянуть, как там запас муки у кухарки, молочнику напомнить, что вчерашние сливки и стоʼят как вчерашние, а не как свежие, заполнить ведомость жалования прислуге, сходить к прачке и поинтересоваться, с каких это пор у Веберов скатерти из такого дешёвого полотна… И так день за днём, свихнуться же можно. А тут открываешь книгу: крупный чёткий шрифт, простые короткие предложения, глупая, совершенно нереальная история, зато красивые картинки — думать не надо, всерьёз переживать невозможно. Настоящий отдых. Правда, госпожа Гризельда?
— Именно так, господин Рутгер, — согласно кивнула управительница, подавая очередную перемену. — Господин Вебер, простите, что за обедом, но боюсь, после вылетит из головы.
— Да? — вполне благосклонно спросил тот, и Лотта с обидой припомнила, что её-то немедленно оборвали: «Не за столом».
— Вы, кажется, на днях беседовали с Родерикой Голд?
— Да, я хочу, чтобы она осмотрела дом в Паучьем Распадке. Что-то там, кажется, нечисто.
— А не могла бы она заклясть нам подвал от крыс и мышей, а кладовку — от жучков и моли? Я слышала, малефикары это умеют. Или… — она в сомнении глянула на хозяина, — это слишком дорого?
Он махнул рукой:
— Отрава тоже денег стоит и при этом гораздо опаснее. Вы правы, поговорю заодно и об этом.
— Благодарю, господин Вебер.
— Да что вы. Это я вас благодарить должен за заботу.
Он поймал её руку и поцеловал. С гораздо бо’льшим чувством, чем в театре — там-то он просто повинность по этикету отбывал. Лотте просто глаза протереть захотелось: её консорт целует руку своей управительнице!
Та залилась пунцовым румянцем, неловко высвободила руку и пролепетала: «Ой, что вы, сударь…» — но видно было, что на самом деле она рада до смерти и горда собой.
— Дядя, — влез Рутгер, — а можно поехать с тобой в Паучий Распадок? Дед же потом возьмёт меня с собой в Горючий Камень, и я не смогу сравнить, как было и как стало.
— Хорошо, — кивнул Вебер. Кажется, он вообще пребывал в прекрасном настроении и всем всё позволял. Лотта даже подумала, а не потребовать ли и ей чего-нибудь… только сначала придумать, чего именно. — Вот погода немного направится, и поедем все вместе.
