Словом, четверо ушли «прогуляться», ведьма со своим громилой ушла в дом, а Виктор принялся рассказывать кузену, что он уже сделал и что ещё обязательно надо успеть до зимы. Лотта попыталась прислушиваться, но всё это было невыносимо скучно: ограда, артель плотников, какая-то корова какой-то весёлой вдовушке… Ей надоело стоять, и она хотела присесть на что-то вроде постамента для статуи, но Вебер сперва сам потрогал замшелый округлый камень, даже пошатал его и зачем-то попинал, потом принёс из кареты плед, расстелил на камне и только после всего этого разрешил Лотте сесть. Она хотела было ехидно поддеть его, потом вспомнила, как чуть не упала, выходя из кареты, и промолчала.
Виктор продолжал нудеть про строевой лес и щебень, Вебер кивал, Лотта скучала, охранники, негромко переговариваясь, то стояли парами, то принимались бродить по двору… Наконец из дома вышла, утираясь рукавом, словно какая-нибудь прачка, Голд со своим напарником, все тут же замолчали и уставились на неё.
— Не знаю, кого боброградские так разозлили век-полтора назад, — сказала она и закашлялась. — Фу, пылища там, как в древнем склепе. И запах не лучше. — Кто-то из охранников протянул ей фляжку, она благодарно кивнула и сделала хороший глоток. Во фляжке, видимо, была не вода, потому что на минуту ведьма замерла, вытаращив глаза и не дыша. Потом перевела дыхание и счастливо проговорила: — То, что надо, спасибо, солнышко. — Она вернула фляжку и сделала над охранником какой-то пасс. Тот опасливо втянул голову в плечи, но Голд рассмеялась: — Хозяин Ночи с тобою, милый. Я с тебя всякую мелкую дрянь сняла: зависть, ревность, девичьи обидки. И всего за глоток гномьего самогона, цени. Ладно, к делу. Тогдашнего владетеля кто-то проклял. Качественно так, основательно, чуть ли не на предсмертное проклятие тянет. Или заплатили малефикару не слабее бабушки, дай ей Девятеро удачного перерождения.
Мужчины во дворе вразнобой, но очень дружно изобразили знак, отгоняющий злую силу, Лотта обмерла, не в состоянии сделать и этого. Впрочем, Голд только невесело улыбнулась, глядя на попытки простых смертных уберечься от проклятия.
— Снять можно? — спросил её Вебер.
— Можно, — ответила она, чуть помедлив. Холодное осеннее солнце играло в каштановых волосах, и при ярком свете Лотта вдруг заметила седые пряди у совсем ещё вроде бы молодой ведьмы. — Долго, муторно, тяжело, но можно. Предлагаю другой способ, твоя милость. Тебе этот, вот именно этот дом нужен?
Вебер презрительно сморщил нос.
— Разобрать? — решительно спросил он.
— Сжечь ко всем мантикорам. Купить два… нет, лучше три бочонка лампадного масла, облить всё от подвалов до крыши и подпалить с четырёх углов.
— Сделаю, — без раздумий кивнул Вебер. — Что ещё?
— Ещё? — она ненадолго задумалась. — Ещё попроси отца Мартина из храма Сармендеса поехать с тобой, обойти вокруг горящего дома и прочесть любую литанию.
— Именно его?
— Именно.
— Он же ещё мальчишка совсем, — усомнился кто-то из охранников.
— Этот мальчишка — внук Алекса Шторма, — хмыкнула ведьма. — Сестрица его двоюродная просто по дедовой дорожке пошла… ну, там понятно, в их болоте до сих пор без хорошего боевика сложно, а у Гортензии Саламандры силищи, как у самого Шторма. А Мартин в храмовые служители подался, как дядя-экзорцист, и силу стихий сумел переплавить в благодать. Только я сразу говорю, что приеду после, когда его здесь уже не будет. Потому что как заведёт этот мальчишка: «Сармендес, отец богов, к тебе взываю, к свету твоему и чистому пламени», — так меня тут же скрутит и в блин по двору раскатает, а тратиться на щиты я не хочу, силы мне ещё ой как понадобятся. Силён же, паршивец, аж завидно.
Лотта хотела возмутиться, что служителя Сармендеса называют паршивцем, но её никто слушать не собирался, все смотрели на ведьму.
— А я уже посмотрю, что останется после катренов и огня, — продолжила та. — Сниму остатки. Жалко же в самом деле: такое место было красивое, и не то что обезлюдело — деревья, и те кривые и уродливые растут, хищников нормальных нет, одно Унголово отродье… Это же была Певуньина Старица, после проклятия уже стал Паучий Распадок. Пока что сюда, как в канаву у дороги, всякая мерзость сама собой стекает, но ещё можно всё исправить. А ещё с полвека — и конец, последние жители или разбегутся, или перемрут. Друг друга поубивают, потому что в таких местах характер сам собой портится. Уверена, ссоры-свары тут без конца идут, из-за любой ерунды.
Виктор закивал, подтверждая:
— Уже и плотники приезжие успели пару раз подраться, счастье, что за топоры не схватились.
— М-да, — пробормотал Вебер. — Надо было мне с тобой, Рика, ещё до покупки сюда съездить.
Та пожала плечами, а Лотта негодующе посмотрела на консорта: это что ещё за Рика? Мало официального фаворита, ещё и с ведьмой этой грудастой спутался?
— Если хорошенько вычистить, — сказала Голд, в упор не замечая взглядов Лотты, — здесь будет отличное место, твоя ткацкая милость. Окупится со временем, не переживай. И в посмертии, глядишь, зачтётся.
========== Неприятности продолжаются ==========
Старший Вебер уезжать не торопился — ждал, когда первые морозы прихватят грязь на дорогах. А Лотте наконец прислала приглашение тётушка. Лотта смущалась, не знала, о чём говорить, краснела — и была снисходительно обласкана такими старыми же гадюками, собравшимися, чтобы оценить новую жительницу Излучины: «Немножко неотёсанна, но в этом есть своя прелесть. Полевой цветочек…»
Лотта комплименту не обрадовалась, но приглашения посыпались одно за другим — её начали принимать в небогатых, но очень приличных домах. Недели три она наслаждалась этим, осваиваясь понемногу среди тех, кто был ровней ей по положению.
Но всё испортила Гризельда, рыбина сушёная. Поздним вечером, уже спустя час, а то и больше после ужина, все сидели в той самой гостиной с клавесином, или как там его. Все — потому что старшему Веберу захотелось перед отъездом как можно больше времени проводить с сыном и его семьёй. Лотта могла бы и не отбывать эту повинность вместе с остальными, но у неё так и не случилось в обычное время женского недомогания, и она начинала потихоньку паниковать. Ссориться с каким-никаким супругом в её положении точно не стоило.
Словом, они сидели в гостиной. Младший Вебер что-то наигрывал на клавесине, Эрлан, чуть ли не лёжа в кресле, рассеянно перебирал струны лютни — играли вроде бы каждый своё, но получалось неплохо. Согласно так. Старший Вебер читал городской листок с новостями, а самый младший — чудовищной толщины облезлую книжищу, такую старую, что у неё страницы были даже не пожелтевшими, а прямо-таки бурыми. Причём Рутгер не просто читал, а постоянно что-то выписывал на листок… на уже пятый или шестой листок.
Сама Лотта тоже пыталась читать. Мелкий паршивец был прав: у сочинений госпожи Мунхарт был прекрасный, крупный и чёткий шрифт, а томики изобиловали оттисками с гравюр, изображавших героев в разной обстановке. Матушка рассказывала, что у неё была целая полка похожих книг, но барон запретил брать их с собой в замок, сразу заявив, что его жене хватит забот, которые не оставят ей времени на всякие глупости.
Да, читались истории легко и трогали до слёз, но Лотте, словно нарочно, попался роман о несчастной девушке, которую жестокие родственники после смерти родителей выгнали из дома, так что ей пришлось забыть о своём происхождении и наняться в гувернантки. К счастью, в неё влюбился молодой и красивый вдовец. Сначала он пытался сделать её своей фавориткой, но она, разумеется, с негодованием отвергла это предложение. Теперь дело шло к тому, что они заключат законный брак, и красавица гувернантка станет приёмной матерью осиротевшему малютке.
Вот только Лотта думала о своём возможном ребёнке. Она ведь так ни разу и не была близка с законным супругом. Надо было, с опозданием понимала она, в ту ночь стиснуть зубы и вытерпеть его волосатые лапы на своём теле. Мало ли что там ему наплели подкупленные мерзавки про задержку в три-четыре недели — он консорт, и дитя его. Противно, конечно, врать и недостойно дочери барона Николаса, но бывают случаи, когда лгать приходится во спасение. Даже не себя — своего будущего ребёнка. Какая судьба его ждёт теперь? Отец ведь никогда не простит и не примет её обратно, а в Паучьем Распадке… она зябко повела плечами, вспомнив жуткий дом. Если, кстати, его уже не сожгли по совету ведьмы Голд. (Её, между прочим, и правда приглашали что-то там наколдовать в подвале и в кладовой; а потом она со своим напарником обедала за хозяйским столом, не на кухне, как следовало бы, и её громила умял половину того, что вообще на стол подавалось, а сама она — целый лимонный пирог да ещё мороженого две креманки, куда только влезло; и при этом шутила, ненасытная дрянь: «Зачаровала я на полгода, сир-консорт. Могла бы и на подольше, но хочу скорее снова так же вкусно поесть. А то по трактирам кормят отвратительно, а в гильдии ещё хуже». И Гризельда захлопотала, что-то начала бормотать про «возьмите с собой» — точно своим распоряжалась).
