Мэри Брэддон - Аврора Флойд

Я несколько горжусь обоими молодыми людьми, о которых я пишу, по той простой причине, что в истории их нет ни одного темного пятна. Может быть, мне не удастся заставить вас полюбить их; но я могу обещать, что вы не будете иметь причины стыдиться их. Тольбот Бёльстрод может оскорбить вас своей угрюмой гордостью; Джон Меллиш может, просто, произвести на вас впечатление не совсем изящного деревенского невежды, но никто из них никогда не оскорбит вас дурным словом или нечистой мыслью.

Обед у мистера Флойда был очень весел; а когда Джон Меллиш и Тольбот Бёльстрод ушли с Восточного Утеса в одиннадцать часов вечера, йоркширец сказал своему другу, что он никогда в жизни так не веселился. Однако на это уверение нельзя было положиться вполне; Джон имел привычку уверять в этом три раза в неделю; но он действительно был очень счастлив в обществе семейства банкира; и мало того, он уже готов был обожать Аврору Флойд без всяких дальнейших приготовлений.

Несколько веселых улыбок и блестящих взглядов, оживленного разговора о скачках и охоте, в соединении с полдюжиною рюмок превосходных вин Арчибальда Флойда, было совершенно достаточно для того, чтобы вскружить голову Джону Меллишу и заставить его разглагольствовать при лунном сиянии о достоинствах прелестной наследницы.

— Я, право, думаю, что я умру холостяком, Тольбот, — сказал он, — если эта девушка не пойдет за меня. Я знаю ее только полсутки, а уже по уши в нее влюблен. Отчего это случилось со мною, Бёльстрод? Я видел других девушек с черными глазами и волосами, и в лошадях она знает толк не больше наших йоркширских женщин; стало быть не то. А что же такое?

Он вдруг прислонился к фонарному столбу и свирепо посмотрел на своего друга, делая ему этот вопрос.

Тольбот молча скрежетал зубами.

Он думал, что бесполезно ему бороться со своей судьбой; очарование этой женщины производило тот же эффект и на других, как на него; пока он рассуждает со своей страстью и протестует против нее, какой-нибудь безмозглый малый, в роде этого Меллиша, вдруг завладеет добычей.

Он пожелал своему другу спокойной ночи на лестнице гостиницы Старого Корабля и прямо прошел в свою комнату, где сидел у окна, открытого в теплую ноябрьскую ночь, и глядел на море, освещенное луной. Он решился сделать Авроре Флойд предложение до двенадцати часов следующего дня.

Зачем было ему колебаться?

Он и прежде задавал себе этот вопрос раз сто, и никогда не мог отвечать на него; однако он колебался. Он не мог отбросить от себя смутную идею, что в жизни этой девушки была какая-то таинственность, какая-то тайна, известная только ей и ее отцу; какое-то место в истории прошлого, набрасывавшее тень на настоящее.

«Однако, как же это могло быть? Как это могло быть? Спрашивал он себя, когда вся ее жизнь ограничивалась только девятнадцатью годами, и он беспрестанно слышал историю этих годов? Как часто искусно заставлял он Люси рассказывать ему простую историю детства ее кузины! Рассказывать о гувернантках и учителях, приезжавших в Фельденское поместье и уезжавших оттуда, о лошадях, и собаках, о щенках и котятах и любимых курочках; о пунцовой амазонке, сшитой для наследницы, когда она ездила на охоту со своим кузеном Эндрю Флойдом. Самые худшие пятна, какие офицер мог найти в этих ранних годах, были: разбитые китайские вазы и чернила, пролитые на дурно-написанные французские тетрадки. Воспитываясь дома почти до восемнадцати лет, Аврора была отдана в парижскую школу для окончательного образования — вот и все. Ее жизнь была ежедневной жизнью других девушек в ее положении, и она отличалась от них только тем, что была гораздо очаровательнее и несколько прихотливее, чем большинство.

Тольбот смеялся над своими сомнениями и нерешительностью.

— Какой я подозрительный должен быть, — сказал он, — когда воображаю, будто я напал на след какой-то тайны только потому, что в голосе старика слышится печальная нежность, когда он говорит со своей единственной дочерью! Если бы мне было шестьдесят семь лет и я имел такую дочь, как Аврора, не примешивался бы к моей любви какой-то ужас — страшное опасение, не случится ли что-нибудь, что отнимет ее у меня? Я завтра же сделаю предложение мисс Флойд.

Если бы Тольбот был вполне чистосердечен сам с собою, он, может быть, прибавил бы: «а то Джон Меллиш сделает ей предложение послезавтра».

Капитан Бёльстрод явился в дом на Восточном Утесе несколько ранее полудня на следующий день; но он нашел Меллиша у дверей, разговаривавшего с грумом мисс Флойд и осматривавшего лошадей, ожидавших молодых девиц, потому что девицы собирались ехать верхом, а Джон Меллиш собирался ехать с ними.

— Если вы присоединитесь к нам, Бёльстрод, добродушно сказал йоркширец, — вы можете ехать на том сером, о котором я говорил вам вчера. Соундерс сходит за ним и приведет его.

Тольбот отказался от этого предложения несколько угрюмо.

— Благодарю, — отвечал он, — у меня здесь мои собственные лошади. Но если вы позволите вашему груму съездить в конюшню и приказать моему конюху привести их сюда, я буду очень обязан вам.

После этой снисходительной просьбы, капитан Бёльстрод повернулся спиною к своему другу, перешел через дорогу и, положив руки на перила, стал смотреть на море. Но через пять минут явились девицы и Тольбот, обернувшись при звуке их голосов, хотел было опять перейти через дорогу, чтобы подержать в своей руке ножку Авроры, когда она вскочила на седло; но Джон Меллиш опять предупредил его, и лошадь мисс Флойд уже прыгала от прикосновения ее легкой руки, прежде чем успел вмешаться капитан. Тольбот предоставил груму помочь Люси и, сев на лошадь так проворно, как только позволяла ему его раненая нога, он приготовился занять свое место рядом с Авророй. Он опоздал опять: мисс Флойд скакала уже с горы в сопровождении Меллиша, и Тольботу было невозможно оставить бедную Люси, которая была робкая наездница.

Капитан никогда так мало не восхищался Люси, как на лошади. Его бледный идеал с венцом из золотистых волос, казался ему вовсе не на месте на дамском седле. Он вспоминал свой утренний визит в Фельден, как он тогда восхищался Люси, как она отвечала его идеалу, как он решался плениться ею скорее, чем Авророй.

«Если бы она влюбилась в меня, — думал он, — я повернулся бы спиною к черноволосой наследнице и женился бы на этом белокуром ангеле. Я намерен был сделать это, когда выйду в отставку. Не для Авроры оставил я службу, не для Авроры приехал я сюда. Для чего я приехал, желал бы я знать? Я полагаю, моя судьба заставляет меня плясать такой заколдованный танец, какого я никогда не думал уже танцовать в степенный тридцатитрехлетний возраст. Если бы Люси полюбила меня, тогда могло бы быть совсем другое».

Он так сердился на себя, что почти готов был рассердиться на бедную Люси за то, что она не освобождает его из сетей Авроры. Если бы он мог читать в этом невинном сердце, когда ехал в угрюмом молчании по широкой равнине! Если бы он мог узнать, какая боль терзала эту кроткую грудь, когда тихая девушка, ехавшая рядом с ним, время от времени поднимала свои голубые глаза, чтобы бросить взгляд на его суровый профиль и задумчивый лоб! Если бы он мог прочесть ее тайну, когда, разговаривая об Авроре, он в первый раз ясно обнаружил тайну своего сердца! Если бы он мог знать, как ландшафт потускнел перед глазами Люси и как коричневая степь завертелась под копытами ее лошади, как будто опускаясь все ниже и ниже в какую-то бездонную глубину горя и отчаяния! Но он не знал ничего и думал, что Люси Флойд хорошенькая, бездушная девушка, которая, без всякого сомнения будет очень рада надеть платье к лицу и провожать свою кузину к венцу.

В этот день на Восточном Утесе был обед, на который были приглашены Джон Меллиш и Тольбот; и капитан свирепо решился привести дело к развязке, прежде чем пройдет этот вечер.

Тольбот Рали Бёльстрод очень рассердился бы на вас, если бы вы пристально наблюдали за ним в этот вечер, когда он втыкал солитер, оправленный в золото, в свой узкий галстук перед зеркалом в гостинице Старого Корабля. Ему было стыдно самого себя за то, что он без причины рассердился на своего камердинера, которого он выгнал, прежде чем начал одеваться; и у него не хватало мужества опять позвать этого человека, когда его собственные горячие руки отказывались исполнять свой долг. Он пролил полсклянки духов на свои лакированные сапоги и выпачкал лицо какой-то душистой восковой мазью, купленной у Эжена Риммеля, обещавшего, что эта мазь будет lisser sans graisser его усы. Он разбил хрустальную коробочку в своем несессере и, из рассеянности, положил кусочки разбитого стекла в карман своего жилета. Он чуть было не удавился туго накрахмаленным воротничком, в который нарядиться предписывал ему долг, как джентльмену; и наконец вышел из своей комнаты с злобным сознанием, что каждый слуга в гостинице знал его тайну, знал каждое волнение в груди его, и что даже нью-фаундленская собака, лежавшая у дверей, знала все, подняла свою огромную голову взглянуть на капитана, а потом опустила ее опять с презрительным, ленивым зеванием.