Они долго стояли обнявшись, и каждый думал о своем.
«Всех с Рождеством», — пели музыканты группы «Slade» без намека на иронию.
В квартире Гейл Бэтхерст был рождественский вечер.
Из новомодной стереоустановки разливался волшебный голос Джесси Норман. Наевшись до отвала, Гейл расхаживала по квартире, полной ненужных украшений. Повсюду валялись пакетики из-под орешков. Гейл облачалась в одежды. В индийском халате с изображением богинь плодородия она прекрасно вписывалась в окружающую обстановку. Все стены были густо покрыты картинками тучных обнаженных женщин. Дешевые портьеры свисали над плохо сочетающейся с ними антикварной мебелью, а китайские ковры с замысловатым рисунком едва прикрывали плиточный пол терракотового цвета, напоминавший об игре в «классики».
Где-то в квартире слили воду в туалете, и вторая женщина проковыляла в шлепанцах по коридору в сторону гостиной.
— Что стоишь стеной, подвинься.
Гейл нетрезвым взглядом посмотрела на интервента поверх стакана с портвейном.
— Поищи себе другое место, старая кляча, — бодрым голосом ответила она своей приятельнице.
Эмма Лэмминг изящно опустилась в шезлонг, точно героиня Джейн Остин, и сделала это не столько из чувства собственного достоинства, сколько затем, чтобы не держать на ногах ужин. Когда она растянулась, ее тело свесилось по краям расшитой узорами лежанки. Посторонний изумился бы, увидев такую массу, ибо Эмма с огромным тщанием прятала все лишнее под очень дорогой одеждой.
Эмме было двадцать девять лет, и она никогда не простирала интересы за пределы своей тучности. В ее собственной жизни не было ничего такого, что не зависело бы от ее комплекции. А началось все рано.
Она явилась в этот мир одиннадцати фунтов десяти унций веса. У нее все в семье были большими. Вину за это списывали на гены, и Эмма тоже с радостью придерживалась этого объяснения, пока не стала бывать на обедах в домах подружек и не узнала, что не все готовят так же, как ее мамочка. Она думала, что это обычное дело — есть каждый вечер пироги или что-нибудь жареное вместе с ломтями хлеба толщиной со ступеньку и кусками масла, способными закупорить любую артерию. Она думала, что картошка бывает только в виде чипсов, а оказывается, есть люди, которые питаются овощами. Некоторые едят мясо без пирожных. Некоторые прекращают есть, насытившись. Некоторые едят только три раза в день.
Ей было одиннадцать, когда она поняла, что неизбежно станет толстой, если будет продолжать в том же духе. А ела она очень много, и началось все с того времени, как ее отняли от груди. Родителей, и особенно мать, она обвиняла в невежестве. Она ненавидела их за то, что они передали ей огромный неутолимый аппетит и пристрастие к еде, которое ей, кажется, было не преодолеть. Но больше всего она ненавидела семью за то, что никто не хотел ей верить и все продолжали идти по этой глупой, безнадежно глупой дорожке к сердечным приступам и преждевременным смертям. Что до нее самой, то склонность к саморазрушению, бывшая семейной чертой (в более здоровых семьях это любовь к искусству и пребыванию на свежем воздухе), проявлялась у нее в чрезвычайно беспорядочном потреблении пищи.
Эмма яростно металась от отсутствия аппетита к ненормально повышенному желанию поесть, от пиршеств к голоданию. Она не раз была на краю смерти и не однажды желала покончить с такой жизнью.
Она даже извлекала выгоду из своей болезни. Когда ей было девятнадцать и она находилась в нервном отделении больницы, у нее случился приступ, и врач предложил ей описать ее взаимоотношения с едой в качестве опыта самопознания. Доктор был до того поражен ее откровенным, доступным и веселым отчетом, давшимся, впрочем, не без мучений, что убедил ее отослать текст в журнал. Так началась ее карьера в журналистике. Оставаясь свободным художником, она печаталась во всех крупных женских журналах и рекламных изданиях. Она освещала широкий спектр женских вопросов, но неизменно возвращалась к проблеме лишнего веса и всему тому, что связано с едой.
Она весила чуть больше четырнадцати стоунов. При зарождении ТФБП, взяв интервью у Гейл, она совершила серьезную попытку покончить с собой. Это случилось восемнадцать месяцев назад.
— Эмма, ты собираешься звонить папе и маме?
Эмма отвернулась от Гейл, для чего ей пришлось с немалыми усилиями переменить позу.
— Зачем? Все собрались у моей няни, а у нее нет телефона. Да и потом, папа напьется, а мама будет храпеть в кресле, подоткнув под себя юбку. А ты? Ты-то собираешься кому-нибудь звонить?
— Мне некому звонить, Эм, — коротко ответила Гейл.
Эмма не настаивала. Их дружба быстро развивалась с первых дней ТФБП. Они обнаружили друг у друга качества, которые отличают признаки представителей низших слоев общества. И та, и другая лишь отчасти избавились от этих наклонностей, у каждой были свои барьеры, и обе уважали друг друга за это. Только барьер Гейл был гораздо толще и выше, чем у Эммы. Иногда Гейл казалась Эмме несколько лицемерной, особенно когда та настаивала, чтобы новые члены исповедовались и саморазоблачались, а сама не обременяла себя излишними откровениями. И тем не менее Эмма была благодарна за дружбу, равно как и за дух товарищества, царивший в ТФБП, позволявший ей чувствовать себя не столь одинокой и не такой чужой.
Несколько минут прошло в приятном для обеих молчании, пока Эмма не возобновила разговор, который начался за обильным ужином.
— Значит, ты и правда не станешь есть таблетки для похудения, ни при каких обстоятельствах, даже если все другие сядут на них?
Чтобы довод прозвучал убедительнее, Гейл приняла серьезный вид.
— Знаешь, как бы мне ни нравилась Марина Ризенталь, а я и в самом деле думаю, что она в состоянии много чего и предложить нашей организации, и получить от нее; мы все-таки можем обойтись без этих разрушительных семян, подрывающих нашу решимость и общее дело.
Эмма ощутила необходимость защитить Марину в ее отсутствие.
— Она и не говорила, что это так уж замечательно, просто эта возможность перед нами, и нам всем нужно принять то или иное решение относительно того, как мы ко всему этому относимся.
Гейл не без усилия дотянулась до бутылки портвейна и до краев наполнила свой стакан, а по пути прихватила пару шоколадных конфет с ликером.
— Дело в том, что мы знаем, как к этому относимся.
— Вот как?
— Эмма, ради Бога, ты помогла мне сформулировать нашу философию, нашу цель. Мы договорились, что больше не будем пытаться соответствовать общепринятым стереотипам женской красоты. Это означает, что мы не собираемся худеть только лишь потому, что кто-то говорит, будто мы должны быть худыми. Значит, мы не собираемся принимать таблетки для похудения только потому, что кто-то говорит, что мы должны похудеть. Все просто. Разве не так?
Эмма быстро проглотила свой джин, дабы залить сомнение, которое угрожало вырваться у нее из горла.
— Ты права, Гейл. Будешь сэндвич с индейкой?
В доме Рика Гиффорда в Бакингемшире «день подарков»[13] удался как нельзя лучше. Все чинно, празднично и богато. Дети шумели в огромном саду и не мешали взрослым наслаждаться обществом друг друга в гостиной.
Рик и его жена Джилли удобно устроились в непомерно больших уютных креслах. Оба углубились в книги, которые подарили друг другу в качестве идеальных рождественских подарков. Когда-то они изучали философию в Кембридже и прекрасно знали литературные вкусы друг друга. Пили они охлажденное шампанское «Poilly Fume», закусывая глазированными орехами, и слушали Малера[14]. Царила атмосфера взаимопонимания. Время от времени один из них отрывался от книги. Тотчас то же самое делал и другой, и они обменивались взглядами, полными понимания и удовлетворения.
Идиллию не нарушали ни напряжение, ни подводные течения, ни угрозы. Такой и должна быть жизнь.
Если не считать того, что Рик больше не любил свою жену. Или свою работу. Или своих детей, — особенно своих детей. И это чувство нелюбви зародилось не только что. Оно росло больше пяти лет. Он уже научился маскировать свое разочарование. Улыбаясь своей красивой, любящей, чувственной, умной и во всех смыслах совершенной жене, он мечтал о том, чтобы открыть кафе на пляже в Корнуолле.
Он уже все продумал. Он будет покупать одежду, которую не носил до сих пор. Бриться не будет. Жареную фасоль будет есть из банки. Он будет целыми ночами читать, а по воскресеньям бесцельно бродить. Изменит свое имя. Узнает названия всех полевых цветов и птиц. Будет разговаривать с незнакомыми людьми и слушать себя.
Чудесный, чужой, иноземный, дикий, старый и нестареющий, непредсказуемый Корнуолл. Он мечтал о том, чтобы сделаться там другим. Нет, не мечтал. Планировал. Нет, не планировал, мечтал.
