Геннадий Алексеевич разглядывал в бинокль упрямое девичье лицо, светлые глаза, сжатые губы, подрагивающие ноздри. Ветрова смотрела на солнце. Стерлигов грузно развернулся, стул жалобно скрипнул под ним. Небесное светило на миг облило светом заснеженную равнину, юных лыжниц, так и не отогревшуюся Сазонову, подозрительно нахмурившегося Кондратьева, теплыми пальчиками коснулось горьких складок в уголках губ главного судьи и тут же скрылось за тучами. Его светлый отблеск чуть дольше положенного задержался на лице главного судьи, придав обычно мрачному лицу задумчивое, чуть мечтательное выражение. Когда Стерлигов повернулся обратно, Саша уже неслась к финишу. Она пришла четвертой. В общем командном зачете команда Костромы оттеснила грозных свердловчан с третьего места.
Праздновали победу весело, звучно чокаясь бутылками. С этикеток на разгоряченных костромичек обиженно смотрел длинноносый Буратино, наряженный в колпак московской красно-белой расцветки. Длинная Зойка не преминула это отметить, пропищав ехидным тоном: «Москвичам сегодня пришлось несладко! Давайте «подсластим» им жизнь». Тут Зойка манерно ухватила бутылку двумя длиннющими пальцами и под общий хохот наградила ни в чем не повинного деревянного человечка звучным поцелуем. Саша почувствовала себя неудобно, хотя никто из подруг не сказал ей ни слова упрека. Все только радовались, как будто не было досадной заминки на пригорке, как будто Саша пробежала на пределе сил и совершила что-то невозможное.
Из задумчивости ее вывел негромкий Зойкин голос:
— Шур. Шура, тебя там… спрашивают.
Саша протиснулась вдоль стены и вышла наружу в холодный, продуваемый коридор. Она сразу узнала грузную фигуру главного судьи.
Стерлигов сосредоточенно посмотрел на щуплую белобрысую девчонку с обветренными губами, внимательным, чуть настороженным, но нисколько не растерянным взглядом. Один глаз у Ветровой оказался голубым, а другой почему-то карим.
— Надо поговорить, — усмехнувшись неизвестно чему, произнес Стерлигов.
— Ага, только накину что-нибудь, — сказала Саша и исчезла в дверях.
Девчонка нравилась ему все больше. В ней не оказалось той подобострастности, которая неизбежно сопровождает общение новичков со знаменитостями. Не казалась Ветрова и гордячкой, после первого же успеха возомнившей себя восходящей звездой.
В дверях показалась Саша в темном мешковатом пальто, вязаной шапке и в длинном шарфе, два раза окутывавшем шею. Из-под нелепого наряда выглядывали ноги в синих рейтузах, коричневых шерстяных носках домашней вязки и домашних тапочках. Стерлигов оглядел девушку с ног до головы, та сердито покраснела. «Гордая», — подумал про себя тренер, а вслух произнес:
— Ну, что скажешь?
— Я? — поразилась Саша и почесала одну ногу другой. Тапка свалилась, девушка нагнулась и, глядя на Стерлигова снизу, пояснила: — Вроде как это вы хотели меня видеть…
Геннадий Алексеевич посмотрел в потолок, переадресовывая ему улыбку. Прямота Ветровой казалась просто подкупающей. Конечно, не каждый день к молодой спортсменке приходит заслуженный тренер и настаивает на беседе. Молодец, девчонка, отбрила старика.
— Хотел полюбоваться на спортсменку, решившую устроить себе привал в двух шагах от финиша.
Тут Стерлигов как-то странно хрюкнул и шумно высморкался в огромный носовой платок. Саша побагровела и лишилась голоса. В голове проносились сумасшедшие мысли: «Он что, смеется надо мной?» Ей вдруг показалось, что главный судья нарочно ее дразнит, затем и достал этот фантастический бордовый платок. И смеет… смеет сморкаться в него прямо у нее на глазах! Саша с ужасом почувствовала, что сейчас у нее из глаз фонтаном брызнут слезы.
Стерлигов шумно засопел:
— Александра, говоришь, тебя зовут?
Саша не поверила своим ушам: Геннадий Алексеевич как будто возвращался к прерванному разговору.
— Да, Саша. — Голос вышел придушенным, пришлось сделать усилие, чтобы в нем не зазвенели предательские слезы.
Главный судья соревнований озадаченно поглядел ей в лицо, Ветрова не отрываясь, закусив губу ровными зубами, смотрела на его платок. И тут он понял: манипуляции с платком девчонка восприняла как намек на по дробности ее остановки. И Стерлигов просто закатился, не сдерживаясь, трясясь огромным животом, вторым подбородком, изрыгая из себя звучный, оглушительный хохот. Саша растерялась, но губы будто сами собой раздвинулись в смущенной улыбке. Нерешительный смех, поначалу тоненький, как первый весенний ручеек, быстро окреп и понесся освобожденным потоком, сметая преграды и круша лед недоверия. Они смеялись дружно и весело, звонкий девичий голос дополнялся громовым мужским басом.
Стерлигов посмотрел на Сашу помолодевшими, словно промытыми глазами и весело спросил:
— Чемпионкой стать хочешь?
Сердце у девушки сжалось, замерло, а затем заскакало в неудержимом темпе. Перед глазами вдруг хороводом закружились неожиданные предметы: нарядные женские трусики, тонкие изящные чулки на пояске. Саша икнула, прикрыла глаза, отгоняя ненужные видения, и потерянным голосом ответила:
— Н-не знаю…
Жизнерадостный хоровод вожделенных вещей разом прекратился. На Сашу смотрели испытующие глаза тренера.
— А… чего ты хочешь? — медленно спросил он.
Саша густо покраснела. Ну не говорить же, в самом деле, про свои глупые желания вслух!
— Я не знаю, правда не знаю! — горячо повторила она.
В памяти девушки вдруг всплыло солнце. Ласковое теплое солнце, выглянувшее из-за хмурых облаков и одарившее замерзшую землю нежной улыбкой. Стерлигов смотрел на раскрасневшееся девичье лицо, по которому словно скользнул луч света, выхватив глаза. Голубой сиял, искрился неподдельной радостью, зато в карем глазу отразилась затаенная печаль. Натянутая как струна девчоночья фигура казалась стремительной и отчего-то навевала мысли о птичке, готовой сорваться с края гнезда в свой первый полет. В линии шеи, напряженных руках, устремленном вверх теле чувствовалось трепетание неведомой силы и… зябкое предчувствие.
Для того чтобы довести способную девочку до настоящих побед, понадобилась бы такая же сила, твердость духа, а самое главное, бесконечная уверенность в выбранной цели. Уверенность в результате, ради которого стоило жить и работать. Уверенность, которой не хватило самому Стерлигову.
«Вот оно что», — бессвязно подумалось ему, и в этот миг острая боль сломала его напополам. Она вошла через левый локоть, пронзила грудь и вышла наружу под лопаткой. Правой целой рукой Стерлигов нащупал пузырек и, уже не разбираясь, вытряхнул его содержимое в рот. Язык онемел, вязкая тягучая слюна забила рот, и Геннадий Алексеевич начал оседать на пол. Есть вещи на вид незыблемые, монументальные и прочные, построенные на века. Немногие люди умеют так выглядеть. Грузная мощная фигура главного судьи падала вниз с необратимостью сошедшего с рельс тепловоза, и это падение ужасало. Он лежал, как поверженный мамонт, и эта слабость только что пышущего силой и энергией существа казалась вопиюще несправедливой.
Саша опомнилась и бросилась за помощью…
Перед тем как его погрузили в «скорую», Стерлигов подозвал Сашу взглядом и, тяжело дыша, сказал:
— Победа достается… сильнейшему.
Саша взволнованно кивнула и взяла его за тяжелую, покрытую холодным потом руку. Ей хотелось сказать, чтобы он не тратил силы на лозунги, но тренер не отпускал, шевелил губами, словно силясь сказать что-то еще. Саша наклонилась.
— Найди ее… свою… победу, — с усилием произнес Стерлигов и потерял сознание.
«Скорая» с оглушительным ревом выскочила за ворота и понеслась в сторону Москвы.
«Свою победу, свою победу…» — как заведенная повторяла Саша, опустив голову и сжимая руки на груди.
Победа? Да как она может выглядеть, эта победа?
Александра всегда была уравновешенным ребенком, и мысли о победах не особенно тяготили ее. Разве что победы в особенном, женском смысле…
Сашин дом стоял на берегу Волги, и в нем не было ничего примечательного. Много таких домов теснилось по окраине Костромы. Обычный деревянный двухэтажный шестнадцатиквартирный дом. Существовали, правда, люди, готовые оспорить это утверждение. «Это вам не три окна по лицу», — нещадно окая, восклицала соседка тетя Оля, отчего презираемые ею три окна превращались в нечто невообразимо округлое. Тетка перебралась в Кострому из Кинешмы и нипочем не желала сдавать позиции полноправного городского жителя.
Толик — единственный Олькин сын — и Вовка, Сашин старший брат, водили дружбу еще с детского сада. Вовка смотрел на приятеля снизу вверх не только в силу возраста, между мальчишками было полтора года разницы, но и благодаря Толькиным манерам. Белобрысый тощий Вовка благоговел перед уверенным в себе смуглым крепышом. Отношения сохранились неизменными даже тогда, когда пятнадцатилетний Вовка в одно лето вымахал в русого верзилу. Впрочем, девочку мало заботили взаимоотношения друзей. В ее памяти сохранилось нечто другое.
