Толик — единственный Олькин сын — и Вовка, Сашин старший брат, водили дружбу еще с детского сада. Вовка смотрел на приятеля снизу вверх не только в силу возраста, между мальчишками было полтора года разницы, но и благодаря Толькиным манерам. Белобрысый тощий Вовка благоговел перед уверенным в себе смуглым крепышом. Отношения сохранились неизменными даже тогда, когда пятнадцатилетний Вовка в одно лето вымахал в русого верзилу. Впрочем, девочку мало заботили взаимоотношения друзей. В ее памяти сохранилось нечто другое.
Саше было восемь, Вовке двенадцать, а Толику почти четырнадцать лет. То лето девочка встретила влюбленная в Толика по уши. Несмотря на то что сосед был в ее жизни всегда, чувство казалось свежим и необычайно ярким. Оказались ли виноваты в этом карие беспокойные, чуть навыкате Толькины глаза, темные юношеские усики над полной верхней губой или привычка хищно прищуривать один глаз, изгибая игривой дугой бровь над другим? Саша краснела и ходила за ребятами как привязанная, вызывая неудовольствие брата. Толя, казалось, не возражал против Сашиного присутствия и лишь посмеивался, заговорщицки подмигивая то брату, то сестре.
В тот злополучный день пацаны произвели раскопки в «сараюшке», располагавшейся посередине зеленого двора, и вытащили на божий свет массу интересных вещей. Граммофон, огромный самовар с погнутыми боками (Толик утверждал, что серебряный) и таинственные карты. После того как девочка вдоволь накрутила ручку пыльного граммофона, нагляделась в мутные самоварные бока, ей захотелось взять в руки карты. Мальчишки ни за что не желали их показывать, а брат, до того настроенный вполне миролюбиво, вдруг назвал сестру «соплюхой Шуркой» и велел ей «иттить домой». Это «иттить» показалось Саше особенно обидным. Но выказать свое возмущение ей не удалось.
Подростки демонстративно закрылись на щеколду, предварительно выпихнув ее наружу. Тщетно Саша ходила кругами вокруг запертой двери сарая, прижимаясь сощуренным глазом к щелям. Изнутри доносились подозрительные звуки: друзья восхищенно прищелкивали языками, громко сплевывали и вообще обсуждали увиденное преисполненным значительности тоном. В их голосах угадывалась смачная, какая-то взрослая удаль. Саша сердито топнула ногой.
Дверь неожиданно распахнулась. Выйдя за батарейками к старому полуслепому фонарику, Вовка обнаружил сестру под дверью и с размаху отвесил ей увесистую плюху. Саша открыла рот, изготовившись выдать самый свой пронзительный вопль, на который неизменно реагировал кто-то из взрослых, обращая «хулиганов» в бегство и оставляя поле битвы за ней.
Воздух вышел изо рта с угасающим шипением, щекоча язык. Толька, сидевший на перевернутом ящике, смотрел на нее своим влажным, чуть насмешливым взглядом, теребя усики указательным пальцем левой руки. Перед ним аккуратным веером лежали разложенные на старой пожелтевшей газете тщательно раскрашенные игральные карты. Цепкое Сашино зрение выхватило одну из картинок, и девочка отпрянула назад. Ребята рассматривали карты с изображениями… голых женщин. Толя посмотрел на Сашу длинным взглядом, усмехнулся, обнажая крупные зубы, и дрогнул бровью. Он походил на уверенного дрессировщика, который, упиваясь властью, медлит, перед тем как выкрикнуть железное «ап!». Но любое, даже прекрасно дрессированное животное остается диким, профессионалы, в отличие от любителей, тонко чувствуют грань дозволенного, которую не нужно переступать. Под напором жгучего стыда и разгорающейся ярости привлекательный Толькин образ поблек, как намокшая газетная вырезка, выцвел и переродился. Бывший владетель девчоночьего сердца вмиг превратился в грязного прыщавого мальчишку с немытыми руками. Подросток еще только сощурил глаз, образуя «неотразимый» взгляд, как Саша взорвалась.
Она вытерла ладошки об одежду, поглядела в дрожащие, подернутые поволокой глаза и ясно произнесла:
— Я маме скажу!
В красивых («бараньих», хладнокровно заключила Саша) Толькиных глазах метнулась тень беспокойства.
— И тете Оле! — злорадно добавила Саша, по-солдатски развернулась на пятках, скрипнув сандалиями, и гордо удалилась, потирая покрасневшее ухо.
— Шу-урки-ин! — за спиной раздался заискивающий Вовкин голос. — Тебе больно, что ли?.. Ты, сеструха, это… извини!
Саша остановилась, но поворачиваться не стала. После подобного вступления можно было рассчитывать на многое. Впервые из уст брата прозвучало что-то похожее на извинения, гордость — часть ветровской породы.
— Слышь, ты… мамке не говори, — неуверенно пробормотал Вовка, обращаясь к каменной сестренкиной спине.
Саша молчала.
— Эй! — В голосе брата появилась досада. — Ты чё, не слышишь, что ли?
Саша повернулась к Вовке, глянула ему прямо в глаза и веско произнесла:
— Полы в своей комнате сам мыть будешь, понял?
Вовка нахмурился:
— Ты чё, спятила? Буду я бабским делом заниматься!
Сзади раздался предостерегающий посвист. Толик стоял опустив голову, засунув руки в карманы и специально не глядел в сторону переговорщиков.
Вовка поглядел на товарища и сердито буркнул:
— Лады, тогда и тете Оле не болтай! — Брат не удержался и добавил: — Соплюха, соплюха и есть!
Саша покраснела, отняла руку от уха и пошла домой. Вначале медленно, затем все быстрее и быстрее. Крепкие стебли одуванчиков стучали по голым коленкам. Девочка бежала во всю прыть, словно пытаясь убежать от своей первой неудавшейся любви и первого разочарования.
В следующий раз Саша влюбилась через пять лет. Срок долгий для непостоянного девичьего сердца. То ли поговорка про девичьи слезы, не более долговечные, чем роса, оказалась ошибочной, то ли Александра была вылеплена из особого теста.
Сергей Петрович вел уроки математики. Саше нравилось в нем все. Он казался сильным и надежным. Писал на доске мелким четким почерком, непринужденно переходя с правой на левую руку. Опрятно вытирал от мела небольшие сильные руки с гибким, живущим самостоятельной жизнью большим пальцем. Говорил тщательно артикулируя, экономно. Следовать за его объяснениями было удивительно легко и просто. Математика стала казаться Саше такой же простой, ясной и искренней. В ней не было двусмысленностей, туманных ответов, означавших «нет», когда произносилось «да». В мир вернулась устойчивость.
Саша выходила вперед, задерживала на секунду дыхание, как перед прыжком в холодную воду, и начинала отвечать. С каждым ее словом лицо Сергея Петровича расправлялось, разглаживалось, и вскоре учитель выглядел не старше, а то и младше своих учеников, до того младенчески довольным было его лицо. В глубине глаз вспыхивал огонек, придающий их серому тусклому оттенку первозданный голубой отсвет. Он слушал четкие ответы своей ученицы и краснел от удовольствия.
Собранная, стремительная Ветрова легко схватывала материал, а в ее речи прослеживалось необычное для девочки стремление к логичности. Учитель одобрительно кивал, почесывая левую щеку, что означало высшую степень удовлетворения. В случае несогласия математик неистово дергал себя за мочку правого уха, что, к слову сказать, не раз спасало самых нерадивых от полного провала.
Саша чувствовала себя необычайно счастливой. Она угадывала в восхищенных глазах Сергея… Петровича свое увеличенное отражение, отчего захватывало дух! В этот момент Саше чудилось, что ее уносит вверх необычайно теплый ветер. Он поднимает ее все выше, выше, все ближе и ближе к солнцу. Ей становилось горячо, почти жарко, Саша закрывала глаза и в оранжевой, пронизанной теплом темноте откуда-то сверху доносился Его голос: «Отлично, Ветрова… пять!»
Голос учителя диссонировал с апельсиновым настроением, ей хотелось, чтобы слова, им сказанные, были немного другими, она готова была прошептать: «Зовите меня Сашей… Сергей!» — но боялась промолвить хоть слово, чтоб не нарушить волшебства, и… приземлялась на свое место, так и не открыв глаз.
Еще мгновение Саша слышала в себе тонкий шелест, последние звуки уносящегося прочь теплого ветра, а потом открывала глаза. Зеленая доска. Серо-голубые стены неопрятного оттенка. Сергей Петрович больше не глядел на нее, а записывал на доске условия задачи. Саша несколько секунд смотрела на его аккуратно подстриженный затылок с двумя макушками, манжет сине-белой полосатой рубашки, выглядывающий из рукава отвратительно коричневого костюма, и бралась за ручку. Она знала, что сделает все, чтобы еще раз вызвать это упоительное оранжевое настроение.
Чудо продолжалось целую вторую четверть. А потом Саша встретила Сергея Петровича в рыбном магазине. До того сталкиваться с ним вне школы ей не приходилось, и она понятия не имела, как выглядит учитель «в миру». А выглядел он не очень. И дело было даже не в том, что он был не один, а под руку с огромной толстухой, возвышавшейся над своим кавалером на добрых полголовы. Саша так и не смогла понять, что ей показалось более отвратительным: крошечные тельца минтая, смерзшиеся в один ком и проглядывавшие сквозь крупные ячейки бежевой авоськи, или огромный живот спутницы Сергея Петровича, бесстыдно распахнувший полы темно-синего пальто с коричневым каракулевым воротником. Толстуха была беременна, а самое ужасное состояло в том, что невозмутимый математик сновал вокруг своей супружницы с необычайным энтузиазмом. Он напоминал крепкого кривоногого паучка, вожделеюще перебирающего лапками вокруг неповоротливой и опасно смирной самки.
