К ее огромному изумлению, двери открыл Рахми-бей. Она проследовала за ним в гостиную, окно которой выходило в сад. В комнате стояли тахты, в глубине помещения — бильярд. На низком столике рядом с грязными стаканами лежал револьвер в кожаной кобуре. Офицер предложил гостье сесть. Рубаха с расстегнутым воротником, мятые форменные штаны, старые ботинки Рахми-бея — его мрачный вид говорил, что он вовсе не удовлетворен военной службой.
Она нахмурилась, снимая чарчаф.
— Рада вас видеть, Рахми-бей…
— Ханс скоро будет, — прервал он ее и резким движением протянул ей стакан лимонада.
Он закурил и повернулся к ней спиной, уставившись в распахнутое окно. Смущенная Лейла задалась вопросом, почему она так неловко себя чувствует. Может, потому что осталась с ним наедине? Она поправила платок и куртку, проверила, аккуратно ли лежат складки длинной юбки… Мужчины и женщины, которые участвовали в революционных событиях, должны были как-то приспособиться к общению между собой. Скромность и стыдливость женщины по-прежнему была добродетелью, но теперь представительницы прекрасного пола разговаривали, открыто глядя в глаза собеседнику, на равных, о чем раньше не могло быть и речи.
— Поздравляю вас, — робко пролепетала она. — Вы проявили себя как герои. Такие долгие бои. Три недели без передышки. По словам Халиде-ханым, это была одна из самых тяжелых схваток. Она сама больше не расстается с револьвером, — добавила Лейла шутя. — И у нее в ногах спит пес!
— Фронт — неподходящее место для женщин, — ответил Рахми-бей, пожав плечами. — Даже мы, мужчины, не всегда покидаем его невредимыми, тогда как вы…
Он говорил резко. По спине гостьи побежала дрожь. На западе поговаривали о психологических травмах войны. У Лейлы появилось абсурдное желание утешить его, но она сдержалась. Поскорее бы вернулся Ханс!
Постепенно комнату окутал полумрак. Лейла позволила себе зажечь керосиновую лампу. Подняв взгляд, она увидела, что Рахми-бей пристально на нее смотрит. Она попятилась, пораженная его взглядом. Ей редко приходилось видеть столько страсти в глазах мужчины. За исключением, конечно, Ханса, когда он признавался ей в любви.
Неожиданно распахнулась входная дверь, и на пороге появился Ханс. Лейла с облегчением бросилась к нему. Он подхватил ее и покрыл поцелуями лицо и шею. Все тревоги улетучились. Слава Богу, он не ранен! Она провела рукой по его волосам, слушала его дыхание, впилась глазами в его губы, улыбку, и казалось, что она оживает. В один миг они остались одни во всем мире. Не выпуская ее руки, Ханс развернулся к другу, но Рахми-бей уже исчез.
И тут же радость Ханса испарилась. Он подвел Лейлу к тахте, усадил ее. Она смотрела на него так доверчиво, ее взгляд был полон счастья, и он возненавидел себя за то, что именно ему придется сообщить ужасную весть.
Она отпрянула.
— Ханс, что-то не так?
— Мне очень жаль, но…
Он выглядел таким подавленным, что ее пробил озноб. На что он намекает? Разве он не стоит перед ней живой и здоровый? Ни на что лучшее она даже не надеялась.
— Орхан… — прошептал он.
У нее перед глазами замелькали черные пятна. Она ни на секунду не подумала о брате. Конечно, она знала, что он был на фронте, занимал какой-то пост в военной администрации. Какая-то бумажная работа. Ведь врачи заверили ее, что он не годится для строевой… На передовую… Ведь Орхан сам ей об этом написал, не так ли? В своем последнем письме, полученном накануне ее отъезда с Луи Гарделем в Ангору, он сообщал, что в полном порядке. Он рассказывал забавные истории, верил в победу…
Ханс говорил, и Лейла чувствовала, как кровь застывает в жилах. Его голос отдавался странным эхом. Орхан солгал ей. Ему удалось попасть в отделение Гюркана; он даже несколько раз получал поздравления от сослуживцев выше по званию. Разумеется, он и не подумал ей об этом написать, бедняга! И он пал смертью храбрых, сбитый шквалом пулеметного огня, когда вместе с товарищем продвигался по территории, которую кемалийцы потеряли накануне. В тот день их подразделение было истреблено. Десятки жертв на бесплодном холме, среди груды камней. За анатолийскую землю. За ту землю, о которой он мечтал в детстве и за которую отдал свою жизнь.
Она сидела с широко раскрытыми глазами и не могла плакать. Она застыла словно камень. Ханс продолжал говорить, но она больше его не слушала. Лейла была где-то далеко. Так далеко… Она снова переживала день, когда сгорел их дом, она держала закутанного в пеленки брата, а родители искали укрытие подальше от пылающего квартала. Она снова наблюдала, как Орхан учится ходить в саду возле йали, его упрямое лицо, когда Селим бранит его за очередную проделку, его улыбку, когда, порыбачив с Али Ага, он возвращается с чудесным уловом, а затем его огорченное лицо, когда он приносит истекающего кровью Ханса в вестибюль ее дома.
Лейла поднесла руку к груди. Она потеряла свою девочку, теперь брата. Как можно пережить исчезновение тех, кого любишь больше себя? Каждый раз будто отрывают кусочек души. Бесконечное наказание.
Ханс потряс ее за плечо. Сильно. Она услышала, как у нее стукнули зубы.
— Лейла! — крикнул он.
— Перестань, — запротестовала она. — Перестань!
Она стала отбиваться, чтобы он оставил ее в покое.
— Прости, любовь моя, но ты была такой странной. Твой взгляд… Я никогда тебя такой не видел.
Ханс был напуган. Ей потребовалось немного времени, чтобы прийти в себя. Она была разбита невыносимой болью. Она уже переживала такое после смерти родителей и Перихан. Ее потерянный взгляд блуждал по голым стенам, незатейливой мебели, полинявшим коврам. Дрожащее сияние керосиновой лампы заполняло комнату. На улице было темно. Лейла поднялась, пошатнулась, а затем направилась к двери. Чтобы собраться с мыслями, ей нужна темнота. Тишина.
Женщина вышла в сад. Под ногами хрустела высушенная летним зноем трава. Птицы порхали среди листвы. Воздух был сух, полностью лишен какого-либо запаха. Она запрокинула голову, ее глаза были полны слез. Успел ли Орхан полюбить? Он никогда ей об этом не говорил. Возможно, в Берлине, когда он учился? Она от всей души желала ему познать это чувство. Это слишком жестоко — умереть, не узнав, что такое любовь.
Она остановилась у забора, почувствовала, как Ханс обнял ее за плечи, и не протестовала. Он молчал, понимая ее горе. Прижавшись к нему, она смотрела на небесный купол, и он был просторней, чем чаша небес над Босфором. Она смотрела на небо совершенно иного мира, небо, которое теперь всегда будет следить за могилой ее младшего брата.
На следующий день утром Луи Гардель отправился к резиденции Мустафы Кемаля. С самого рассвета он ждал телеграмму с указаниями из Парижа. И поскольку она пришла с опозданием, французская делегация уехала без капитана. В довершение всего на коляске посреди дороги у подножия холма сломалась ось, и нужно было проделать остаток пути пешком в сопровождении толстого кучера, который задерживал француза. Гардель выбрал крутую тропинку, заросшую ежевикой, надеясь, что этот короткий путь ведет в нужном направлении.
Сжалившись над попутчиком, Луи остановился, чтобы тот смог его догнать. На грозовом небе скапливались серые тучи, резкий ветер срывался с высокого плато. Луи дрожал, с тоской вспоминая о вчерашней жаре.
Его внимание привлекло какое-то движение под деревьями. Он тотчас же узнал женщину. С первой же встречи в гостиной серямлика он мог узнать Лейлу-ханым в любом месте. Ее яркий платок соскользнул на плечи. Она смотрела на мужчину, который обнимал ее и что-то пылко говорил. Пара стояла в стороне от тропы, в саду. Когда незнакомец погладил ее по щеке, Луи вдруг почувствовал порыв возмущения и отпрянул на несколько шагов. Кучер наткнулся на него и рассыпался в извинениях. Опустив глаза, француз продолжил путь, ускоряя шаг. Лейла-ханым в объятиях какого-то мужчины оставила горькое ощущение. Он не знал, было ли это из-за сочувствия к другу Селим-бею, или потому, что это пробуждало в нем что-то смутное, что он предпочитал игнорировать.
Собрания шли один за другим целый день. Тем для обсуждений было предостаточно: Киликия, граница с Сирией, ставшей подмандатной территорией Франции, продажа военного оборудования, концессии на рудники по добыче железа, хрома или серебра, роль религиозных школ или французских предприятий… Вечером Луи почувствовал, что у него начинается мигрень. Перед официальным ужином он решил пройтись по старому городу, но лабиринт домов с глинобитными стенами и извилистые улочки, где толпилась шумная толпа, быстро наскучили. Сильный дождь превратил дороги в небольшие потоки грязи. Несколько азиатов в ярких шелковых нарядах поспешили укрыться. Луи забежал в кафе, где стоял запах влажной шерсти. На полке с чашками стоял портрет Мустафы Кемаля, украшенный цветами. «У каждого свой Наполеон», — подумал он. Посетители смотрели на него подозрительно. Такая форма здесь не приветствовалась. Хотя их послы и приехали беседовать с Гази, Стамбул, город халифа, и другие территории до сих пор были оккупированы французами. Луи присел за небольшой столик, решив игнорировать косые взгляды.
