Ирина кивнула
"...и вспомнить себя в те годы или книжки, которые тогда читали, музыку, которую слушали и начнем... Мы будем вместе... Я один из вас, москвичей, родившихся в середине столетия... А вы? Ну что, отправились?"
Зазвонил телефон, Ирина даже обрадовалась передышке - на часах девять. Кто бы это так рано?
- Привет, Ириш.
- Галка, как хорошо! - завопила Ирина в трубку.
Галя рассмеялась.
- А я боялась, что разбужу, просто позже мне не поговорить - встреча за встречей. Мы вроде бы сегодня хотели увидеться?
- Конечно! Просто необходимо, я так по тебе соскучилась.
- Ира, все в порядке, ты здорова, с мамой как?
- Да все в порядке, я, правда, тебе так рада. Извини, если я слишком эмоциональна.
- Что ты, я тоже соскучилась, очень хочется повидаться.
- Так, где и когда?
- Давай у меня часов в восемь, а сейчас ни о чем не будем, ладно?
- Давай не будем, чтоб не расплескать. Целую.
Ирина почти счастливая повесила трубку, - какая Галя умница и как вовремя, ну что там дальше у Саши?
"Итак, зима 69/70. Снежно, холодно, и мы опять на краю пустого поля вон лес и во-он деревня, черные домики, дым только из одной трубы - вдруг поднялся сизым столбом. Кажется, здесь была лыжня. В оттепель развезло, потом покрылась коркой, теперь замело. Что же за обстоятельства погнали их в лес? Непредсказуемые... Аня в своей комнатке, накинув крючок, сидит запершись, слушает радиопостановку и вяжет. Пьеса какая-то французская, и страсти, бушующие в семействе этих далеких французов не совсем близки ей. Но по доброте своей и отзывчивости Анечка сразу берет сторону одной из героинь, а именно престарелой бабушки, которой каждый, из своих соображений, лжет. Все герои - это немолодые уже дети и взрослые внуки. Аня качает головой сочувственно. Жизнь что-то не ладится у всех, а бабушка вроде вполне устроена, в богатстве живет и покое, но тех что-то не жаль: у них впереди жизнь, а бабушку жаль - у той смерть. Аня много и часто думала о смерти, хотя и других хлопот у нее достаточно - муж, уехавший толи на поиски денег, толи на поиски счастья лет десять назад. Ох, и веселый муж студент-физкультурник. И ни кто-нибудь, а гимнаст... Познакомились в Москве. Аня тогда пробовала поискать себе что-нибудь поинтереснее, чем жизнь в подмосковном поселке. Что-нибудь такое, чтобы руки были заняты работой полезной, красивой, а голова мечтами... Очень Аня любила мечтать. Анечка училась росписи по дереву, и из-под ее рук выпрыгивали птицы с золотыми хвостами, рогатые коровки с коричневыми глазами, петухи с нахально заломленными гребнями..."
"Ну, прямо шукшинские чудики какие-то", - подумала заинтригованная Ирина.
"Мирок этот вполне соответствовал миру сказок, которые так любила читать простодушная Аня, подпершись рукой и, заложив за щеку карамельку... "Жили-были...". Да, жила-была у прижимистой тетки девушка, как падчерица не заласканная, но пригожая и добрая. И где-то в пути уже добрый молодец на лихом коне, где-то впереди пир горой, мед и пиво рекой... И явился - по водосточной трубе с цветком в зубах. Гибкий, колесом по комнатке теткиной прошелся - ничего не сдвинул, слоники только головками качнули, и кот со шкафа злобно мяукнул, мол разбудил, - и на шпагат уселся. - Здрасте. Вот принц так принц! Цветок Аня из рук вежливо приняла, в вазочку поставила, села на диван смирно и руки на коленях сложила, глядит спокойно, Что, мол, скажете? А виделись - то всего до этого один раз - у подружки, на праздниках. Ну, станцевали несколько раз, Эдит Пиаф пела, и кружил он ее, в глаза глядел, не отрываясь "Падам - падам - падам" - вот и все. А тут как в сказке... Тетку дождались Варвару Тимофеевну, брюзгу и все по правилам. Благословите нас, мол, Анну и Степана. Тетка платок оренбургский в приданое дала, перекрестила по старинке и, не скрывая радости, двери перед ними распахнула... Совет да любовь. И вот на пороге застыли парочкой - ветер задувает, листья осенние сыпятся, дождь моросит мелкий-мелкий, а они обнялись и раскачиваются: вправо-влево, вправо-влево... И головы кружатся. И идти им вроде некуда... Да вся жизнь впереди... Стали жить да добра наживать... В Москве у Степана друзья, у Ани - подружки. Не пропасть... И кружились они по домам под Эдит Пиаф до весны. А весной... А весной пришлась ехать в домик на маленькой станции. Сложены тетрадки с картинками и лекциями, аккуратно записанными, уложены краски и кисточки. Закончилось Анино московское безмятежное житье и работа красивая и полезная. В прошлое отъехали цветные бычки да курочки - впереди зеленый луг, белая коза, да черный от всех снегов и дождей домишка. Так и возникли они на пороге скучного Аниного дома - отец вполпьяна, мать горемычная...".
"Ну, Саша, совсем реализм, неореализм, соцреализм - не разберешь... Аж слезы подступают. Как из этого выйдет?" - скептически размышляла Ирина, перевертывая страницу.
"Но молодость, молодость. И яблони цветут, и пчелы жужжат. Степан "мостик" на лугу делает, Аня кошку по нему пускает, балуясь. Хохочут, хохочут, бегают друг за другом. И за печкой, за занавеской по ночам шушукаются, звезда им в окно светит - ничего не нужно. Все есть. Но время вперед летит - и луг зеленый отошел в прошлое, и опять осень, и опять ветер рвет листья, и на руках у Ани дочка - щеки от ветра розовые, глаза прикрыты... И Степан в теплой куртке, волосы под ветрам разлетаются. Куда нам теперь, куда нам теперь, куда нам теперь - отстукивают колеса мимо несущихся поездов. Они будто и ответ знают...".
Платонов - не Платонов, может, Солоухин? Не разберешь тебя, Саша. Начитанный мальчик", - ворчала Ирина, прикуривая следующую сигарету.
"Уехать - остаться, уехать-остаться... И все же? У-е-хать! Вот и оставлен унылый дом, с оклеенной яркими картинками печкой. Иван-дурак, да Марья-царевна, Царь Горох, да Золотой Петушок, занавеска красная в белую крапинку, Аня румяная, статная. Степан с дочкой на руках, рюкзак за плечами. - До свидания, до свидания... Или прощайте? Сколько лет назад это было? 15 вроде бы... Да, пятнадцать... 15 лет, а домик все тот же, да только Аня там теперь хозяйкой, да и живет одна. А где же дочка? Ладно, муж - он за счастьем, за Жар-птицей, а девочка куда же?
Москва, зима. Девочка, Аленушка учиться решила, чтобы работа была хорошая красивая, чтобы руки быстро-быстро что-то делали, а душа в мечтах, как в гамаке качалась. Закончив семь классов, сложила книжки и платьица в сумку и отправилась... к той же самой тетке. Крепкая старуха Варвара Тимофеевна, какая-то Змея-Гориныча. Все те же слоники и кот какой-то на высоком шкафу. Мир здесь сонный, густой, тетка костистая, без единого седого волоска, только вот клюка появилась, да руки чуть трясутся. А лет ей много - в прошлом веке еще родилась..."
"В XIX, значит, - задумчиво подумала Ирина, - как это странно звучит. А Сашка, когда писал, чувствовал естественность этого. Вот так и тянет прошлым, почему-то туда, к этой тетке хочется..."
"Аленушка учится шить - бумага тонкая, карандаш, булавки в сердечке бархатном с разноцветными головками, сантиметр змеей на клеенке дремлет, лоскутки яркие, и кукла сидит на валике дивана, как принцесса нарядная. Аленушка в коротком платье, ноги голые, еще оцарапанные, летом дома по заборам лазила, с велосипеда падала. Недавно она в Москве, с осени. Жарко в теткиной комнате - батареи, как огонь. А легко ли Аня ее отпустила? А что ей было делать? Аня - человек легкий, заедать чужую жизнь ей, по счастью, не приходилось. Сама она в трудном положении оказывалась не раз, да только всегда скидывала тяжелую руку и шла прочь. Одного только боялась - смерти".
"Все же интересно, когда, в какой свой период жизни писал, в чьем доме? К Шуре же все сносил. Ну уж, наверное, не у Аллочки...", - думала Ирина, заваривая себе еще кофе.
"Аленушку отпустила, поцеловала крепко и перекрестила, как ее саму когда-то тетка. Робко перекрестила. Осталась одна... Это была первая абсолютно одинокая зима Ани. С дочкой, как вернулась тогда из чужих краев, где разнесло их в разные стороны со Степаном, жила дружно, легко, наверное, даже счастливо. Сказки читали, музыку слушали по радио, песни любили одни и те же, в куклы играли, шили на них. А другого ничего и не было. Ничего не было. Коза на зеленом лугу, пчелы. А родители один за другим убрались на тот свет. Отец так и ушел в полпьяна, за ним и мать горемычная. Но это была не смерть. Это - как крошки со стола смахнули, ничего Аня не почувствовала... Ничего Анюта не чувствовала, возвращаясь с далекого кладбища из-за леса в черном платке, ничего не чувствовала, собирая поминки с водкой, винегретом и пирогами. Ничего... Бог ей судья. А боялась, что умрет где-то там Степан, вдали без нее. Сны про него видела - то машина задевает его, идущего по обочине, то лошадь бьет копытом в сердце. И все ждала она и боялась дождаться злой телеграммы и не любила почтальона. Или казалось ей, что ее саму унесут за лес и положат в землю, а Степан не узнает и будет где-то там ходить по чужим городам - пить - есть, будто ничего не случилось. А так нельзя - нужно им еще постоять, взявшись за руки, поглядеть на звезду. И пусть опять небо черное и птицы спят на черных ветках и ветер, конечно, ветер... Об этом мечтала. Только крепится Аня, на замке эти свои грезы держит, знает, иначе разорвут они ее в клочья и будет она выть под этим черным небом, выть не переставая и сгинет однажды: наденет черный платок и растворится, сольется с черной ночью. Это Аня решила оставить на крайний случай, а пока ходит исправно на работу, девочке деньги шлет, подарки, раз в две недели ездит навещать... Итак, там, у тетки пока все мирно. У Ани? Как уж есть... Пора, наконец, дойти до какого-нибудь дерева, прислониться, закурить, вглядеться... Вот и огонек впереди, кажется, костер. А у костра копошатся двое. А что это за ними? Да это же кресты, кресты, кресты. Кладбище. Вот, оказывается, куда привело меня любопытство. К логическому концу. А доброе или дурное привело этих двоих сюда? Все же кто они такие? Сейчас бы бинокль... Но нет, пусть все идет своим чередом, я не подсматриваю - я наблюдаю. Придется приблизиться, погреть руки над их костром, может быть, заговорить... В сумерки одного из первых дней нового года постучали в дверь Варвары Тимофеевны.
