Едва машины остановились у небольшой рощицы, участники воскресника быстро разгрузили их и сразу, без всякой подготовки, прямо-таки штурмом пошли на камышовые заросли. Камыш здесь был не особенно толстым, но рос он густо, поэтому за день накосить можно было много.
О том, что представители предприятия слепых приехали в колхоз заготавливать камыш, председатель колхоза Ахмаджан-ака узнал у Тешабая-ата.
— А не пособить ли им? — как бы размышляя вслух, произнёс председатель.
Аксакал, несмотря на преклонные годы, с лёту уловил суть председательского намёка и, собрав за короткое время таких же стариков, как сам, — остальные колхозники были в поле, заканчивалась уборочная, — отправился с ними к камышовым зарослям.
Если уж пойдёт работа, то на всю, как говорится, катушку. Даже водители обеих автомашин, и те не выдержали. Засучив рукава, они стали увязывать скошенный камыш в снопы и грузить их на машины.
До самого обеда никто и не вспомнил об отдыхе. Все были веселы, возбуждены, хоть и устали изрядно. Работа спорилась, а поэтому воодушевляла. Над камышовыми зарослями то взлетала задорная песня, то слышалась весёлая шутка, сопровождаемая взрывами хохота, то начинали состязаться в мастерстве острословы.
Не успели оглянуться, как камыша было скошено — глазом не окинешь. Водители уже сделали по одной ходке в город.
Камыша к концу дня заготовили столько, что его должно было хватить не на две-три недели, как рассчитывал Газимбек, а на целых два месяца. Вот тебе и даровое, можно сказать, сырьё. Теперь можно подумать и о расширении цеха по производству циновок. А будет циновка — покупатели найдутся! Значит, и деньги появятся. А они нужны сейчас, ох, как нужны!..
День угас. Подул первый вечерний ветерок. Халмурадов вошёл к себе в кабинет. Хорошо прочистил фитиль лампы, снял с него вчерашний нагар, прикрутил, поднёс зажжённую спичку. Подождав, пока нагреется стекло, вывернул фитиль. В кабинете сразу стало светло и уютно.
Халмурадов сел за стол, рассеянно пробежал глазами лежавшие поверх стекла бумаги и отодвинул их в сторону. Он очень устал сегодня. С самого утра в поле. Несколько часов, повязав свободный фартук, даже курак собирал. Потом помог полностью погрузить собранный курак на машины и арбы и только после этого разрешил колхозникам разойтись по домам. Ушёл и сам.
Парторг не случайно так беспокоился о том, чтобы как можно скорее собрать и отправить на хирман ещё оставшийся на полях курак. Поджимали сроки, надо было поднимать зябь.
На вечере, организованном в связи с выполнением плана хлопкозаготовок, Халмурадов и председатель колхоза публично поделили шефство над бригадами, и теперь всё свободное от других неотложных дел время пропадали на полях.
С того памятного вечера не так уж и много времени прошло, но председатель с парторгом успели сделать немало.
Ахмаджан-ака, как и Халмурадов, тоже появлялся в правлении только поздно вечером, уставший, измотанный. Шефство шефством, а в правлении ждала уйма самых важных и срочных дел. Урожай с полей убран далеко не полностью. С таким трудом, в таких заботах и тревогах выращено оно, это «белое золото», что убрать его нужно было буквально до последней коробочки, до последнего волоконца. Только тогда можно будет пускать на поля трактора с плугами. Понимают это и сами колхозники, потому и не уходят с полей с рассвета и до заката.
На картах, полностью очищенных от курака, уже трудолюбиво гудят трактора. Халмурадов побывал у трактористов. Побеседовал с ними. Заодно проверил качество вспашки. Когда дошёл до Фазыла Юнусова, на душе сделалось как-то неспокойно. Парень, сразу было видно, совсем пал духом. Смелость, веселье, задор, которые совсем ещё недавно отличали его, погасли, словно огонь догоревшего костра, и подёрнулись серым пеплом угрюмого равнодушия ко всему, отчуждённости, замкнутости. Всегда уверенно возглавлявший соревновании, поражавший всех своим трудолюбием и неутомимостью, он сейчас работал через силу, еле-еле справляясь с дневной нормой. Правда, работал по-прежнему добросовестно, качество пахоты у него было отличным, но выработка…
— Вы правы, — потупился Юнусов, когда Халмурадов, хоть и в осторожных выражениях, но сказал ему об этом. — Я и сам порою удивляюсь всему происходящему. С первыми лучами солнца выхожу на работу, затемно возвращаюсь, а результаты — стыд один. Хоть расшибись, ничего не клеится, всё из рук валится. Да и «расшибиться», признаюсь, пег никакого желания… Полное равнодушие ко всему. Нехорошо получается, понимаю я. Хотел было к себе в Паркент вернуться, да не решился. «Вот, — скажут, — сбежал! Значит, нет дыма без огня. Прав, значит, был Максум-бобо». Каково было бы тогда Рустаму с Мухаббат?
— Никуда ты не уедешь! — твёрдо заявил Халмурадов. — Да и не отпустим мы тебя.
Когда к нему пришли Мухаббат и Каромат, парторг обещал им: «Я в этих делах сам лично разберусь». Ну в где же исполнение этого обещания? Что он предпринял по этому поводу и каких добился результатов? Недаром говорят, что клевета человека заживо хоронит. Вон до какого состояния довели сплетни да наветы такого жизнерадостного и сильного парня!
И Мухаббат вся извелась. Смотреть на неё больно. Лицо осунулось, почернело, глаза ввалились, взгляд тусклый, затравленный. А какая и она весёлая была, как умела шутить с подругами и первая заразительно смеялась на меткое, остроумное словцо! Где теперь этот смех, где жизнерадостность у обоих? Мухаббат обозлённая ходит, колючая. Пытались было утешить её, потом только жалеть пришлось. Такого доброхоты наслушались!..
«В том, что они пали духом, так охладели ко всему, — горько размышлял Халмурадов, — есть и моя вина. Ох, какая большая вина! Не надо забывать мудрости народной: куй железо, пока горячо. Значит, клевету и самих клеветников давно уже надо было принародно разоблачить. А я…»
И в самом деле, к позорному делу этому Халмурадов отнёсся не то что равнодушно, но без должной серьёзности, принципиальности. Правда, после заявления Мухаббат он дважды вызывал к себе в правление Максума-бобо.
Вместе с председателем колхоза они, как говорится, взяли его в оборот, отчитали, пристыдили как следует. Тот клялся и божился, что никогда больше не позволит себе такого. Да разве можно до конца верить людям, подобным Максуму-бобо? Тем более, что он так и не сказал, несмотря на самые настойчивые расспросы, от кого услышал весь этот вздор о неверности Мухаббат. «Да, слышал, от колхозников слышал, все так говорят», — твердил Максум-бобо одно и то же. А больше ни слова. Будто рот ему ключом замкнули.
Мысли о Фазыле и Мухаббат не давали Халмурадову покоя. Он очень сожалел, что не передал это дело в суд. В конце концов решил; «Надо что-то немедленно предпринимать. А то, не ровен час, из маленьких пока искорок может вспыхнуть опасное пламя».
Вот и сегодня Мухаббат, увидев издалека Халмурадова, поспешно свернула в сторону. Парторг заметил это. «Всё ещё обижается. А то ведь никогда не проходила мимо, не было такого, чтобы не поздоровалась, не перекинулась парой-другой слов…»
На самом же деле Мухаббат избегала Халмурадова не потому, что обижалась на него. Так же старалась она реже попадаться на глаза и бригадиру, Джамалитдину-ака. Клевета родного дяди так подействовала на Мухаббат, что она, будто оглушённая, работала с каждым днём всё хуже и хуже. Оттого и стыдно было ей смотреть в глаза парторгу и бригадиру. А уж как Мухаббат старается, прямо из сил выбивается! Но всё впустую. Каромат давно уже обогнала в работе подругу. А ведь с начала уборочной не только в звене, в бригаде не было колхозницы, которая даже подумать осмелилась бы о трудовом соперничестве с Мухаббат. На доске почёта, что установлена на полевом стане, давно уже не видно её фамилии. Там теперь красуются фамилии Каромат, Кумри, Азизы.
Джамалитдии-ака с первых же дней всё видел и понимал. Как-то подозвал он к себе Мухаббат и по-отечески пожурил её: «Ты, доченька, перед собой должна ответ держать за свои поступки. Сама для себя будь судьёю и совестью. А па длинные людские языки, на болтовню всякую и сплетни грязные не обращай внимания».
Мухаббат благодарно глянула тогда на бригадира. Она понимала всю глубину и справедливость его слов, попыталась даже последовать ого отеческому совету, но нечего путного из этого не вышло. Стоило ей только вспомнить о том, что наплёл про неё зловредный дядюшка, тут же руки опускались, на душу накатывала тоска и равнодушие ко всему. Она впадала в какое-то странное, пугающее оцепенение. Разве в таком состоянии можно было даже думать о выполнении нормы?..
Халмурадов долго стоял, провожая погрустневшим взглядом удаляющуюся Мухаббат. Потом направился в сторону полевого стана. Привязав копя к тополю неподалёку от хирмаиа, начал помогать арбакешам грузить курак. Закончив, взял Джамалитдина-ака под здоровую руку.
