Я прислонил велосипед к серым дверям старого дома. Было очень тихо. Немного поколебавшись, я постучал в открытую дверь. На стук вышла Эмили. Она была, как всегда, красива, хотя и беременна на шестом месяце.
Эмили удивленно воскликнула, и я пошел за ней на кухню, где аккуратно были разложены и развешаны блестящие сковородки, кастрюли, деревянная посуда. Кухней служила большая комната с низким потолком, за долгие годы ставшая очень уютной. Сиденье возле камина было покрыто зеленым сукном. Над камином полочка, на которой лежали трубки; много поколений трудолюбивых, мирных мужчин и женщин прошли через эту комнату, и каждый что-то от себя добавил, привнес этот комфорт. Стул стоял на нужном месте, и крючок висел там, где надо, и табуретка стояла, где ей и положено стоять.
И диванчик, и софа. И покрывало для софы очень подходило. И полочка с книгами. Комната, которая выглядела такой уютной и тихой, была обихожена многими поколениями, приспособлена для крупных мужчин и пышных женщин. Она стала домом для Реншоу, теплым, добрым, любимым. Эмили прекрасно подходила к этой обстановке. Я, же сев на софу близ окна, почувствовал, что эта славная комната пока еще отвергает меня. Я огорчился.
Эмили же в своей полнокровной красоте чувствовала себя как дома. Довольно редко обнаруживаешь связь между комнатой и человеком, живущим в ней. Такие кровные связи редкость. Эмили наконец нашла свое место, она спаслась от пытки этой странной, сложной современной жизнью.
Она пекла пирог. Ее загорелые руки были покрыты мукой. Она откинула волосы с лица и посмотрела на меня с любовью и нежностью. Она месила тесто в желтой кастрюле. Я тихо стоял перед ней.
— Ты очень счастлива? — спросил я.
— Очень! — ответила она. — А ты нет? Ты выглядишь таким измученным.
— Я счастлив, — ответил я, — живу своей жизнью.
— А ты не находишь все это скучным? — спросила она жалобно.
Она заставила меня рассказать о моих делах. Ей все было интересно, но ее глаза смотрели на меня с состраданием.
— А Джордж здесь? — спросил я.
— Да. Он в плохом состоянии, но уже не так болен, как прежде.
— А что насчет белой горячки?
— О, сейчас ему лучше. Это случилось до того, как он приехал сюда. Иногда он начинает думать о новых приступах и очень этого боится. Ужасно! Том очень добр к нему.
— А он случайно не болен? — спросил я.
— Не знаю, — ответила она и наклонилась к печке, чтобы перевернуть яблочный пирог, который пекла.
Она коснулась рукой лба и снова отбросила волосы, оставив пятнышко муки на носу. Одно-два мгновения она стояла на коленях перед печью, глядя в огонь и думая.
— Ему было очень плохо, когда он приехал сюда, он не мог ничего есть, особенно плохо ему было по утрам. Полагаю, это печень. Все они кончают так.
Она продолжала вытирать большие черные сливы и раскладывать их на блюде.
— Болезнь печени? — спросил я.
Она кивнула.
— Он сейчас в постели? — спросил я снова.
— Да, — ответила она. — Если бы он встал и походил бы немножко, поразмялся, он бы выздоровел. Но он лежит там и бездельничает.
— А в какое время он встает? — продолжал расспрашивать я.
— Не знаю, он может сползти вниз к чаю. Ты хочешь увидеть его? Ты для этого пришел?
Она улыбнулась мне с легким сарказмом и добавила:
— Ты всегда думал о нем больше, чем о ком-либо другом. Ах, ну, пожалуйста, ступай к нему.
Я последовал за ней по черным ступеням, которые вели из кухни прямо в спальню. Мы прошли по скрипящему деревянному полу этой пустой комнаты и открыли дверь на противоположной стороне. Джордж лежал на кровати, испуганно глядя на нас.
— Вот, Сирил пришел повидаться с тобой, — сказала Эмили. — Я привела его сюда наверх, потому что не знала, когда ты спустишься.
Легкая улыбка облегчения появилась на его лице, и он протянул руку с кровати. Он лежал, натянув сбитое одеяло до подбородка. Лицо было бесцветное и довольно обрюзгшее. Нос раздутый.
— Ты себя сегодня нехорошо чувствуешь? — спросила Эмили, мягко, с жалостью, которую она постоянно испытывала, даже говоря о его болезни.
— О, все в порядке, — ответил он желая поскорее отделаться от нас.
— Тебе бы все-таки не мешало попробовать встать. Сегодня прекрасное утро, теплое, солнечное, — сказала она нежно.
Он не ответил, и она сошла вниз.
Я оглядел холодную, чисто вымытую белую комнату, в ней было мало мебели и никаких украшений. Единственное, что смягчало почти больничную обстановку, это воловья и лошадиная шкуры на полу. Все остальное белое, или серое, или тускло-коричневое.
Крыша с одной стороны была очень покатой, и окно располагалось ниже моих коленей и почти доходило до пола. С другой стороны было довольно большое окно, высокое. Сквозь него виднелись красные крыши сараев и небо. Черепица сияла живым оранжевым светом. Чуть дальше поле, маленькие человечки поднимали снопы на телегу, по крайней мере, так казалось отсюда.
— Вернешься к сельскому хозяйству снова? — спросил я его.
— Не знаю, — тупо ответил он.
— Ты вообще-то спускаешься вниз? — снова спросил я.
— Нет. Я рад тебя видеть, — ответил он все с тем же выражением.
— Я только что приехал из Франции, — сказал я.
— А! — ответил он безразлично.
— Мне очень жаль, что ты болен, — сказал я.
Он, не двигаясь, смотрел на противоположную стену. Я подошел к окну и выглянул наружу. Через некоторое время я заставил себя сказать непринужденно:
— А может, ты встанешь и мы выйдем прогуляемся?
— Да, видимо, нужно, — согласился он, собравшись с силами.
Он заставил себя подняться с кровати. Когда он снимал пижаму, чтобы умыться, я отвернулся. Его руки казались тонкими. У него был живот, весь он был сутулый и какой-то неказистый.
Я вспомнил то утро, когда мы плавали вместе в мельничном пруду, и подумал, что сейчас он в расцвете лет. Я посмотрел на его посиневшие жалкие руки, когда он умывался. Мыло вдруг выскользнуло из его пальцев, когда он брал его, и упало, ударившись о кувшин. Это удивило нас. Он ухватился за края раковины, чтобы удержаться. Так он закончил свой медленный бесполезный туалет. Причесывая волосы, он смотрел на себя с явным стыдом.
Когда мы спустились вниз, в кухню вошли работники с поля, обед дымился на столе. Я пожал руку Тому Реншоу и крепкую, сильную левую кисть старика. Потом меня представили Артуру Реншоу, крупному, застенчивому, безусому парню лет двадцати.
Я кивнул слуге Джиму и его жене Анне. Мы все сели за стол.
— Ну, как ты себя чувствуешь? — спросил сердечно старик у Джорджа. Не ожидая ответа, он продолжал: — Тебе надо встать и идти с нами, поможешь нам управиться с пшеницей. И тогда будешь чувствовать себя хорошо.
— Не хочешь ли ты баранинки, а? — спросил его Том, поддевая кусок ножом.
Джордж покачал головой.
— Она довольно постная и нежная, — сказал Том мягко.
— Нет, спасибо, — ответил Джордж.
— Положи ему кусок! Положи ему кусок! — воскликнул старик. — Это то, что ему нужно, это придаст ему силы.
— Это нехорошо, если желудок не принимает пищи, — сказал Том мягко, словно он говорил с ребенком.
Артур же наполнил стакан Джорджа пивом без всяких разговоров. Оба молодых человека были очень внимательны к Джорджу.
— Положите ему хоть ложку репы, — настаивал старик. — Я не могу есть, когда у кого-то тарелка пуста.
Поэтому они положили репы и лукового соуса на тарелку Джорджа, а тот взял ложку и попробовал еду. Мужчины ели громко и с удовольствием. Ему было больно смотреть на них именно из-за того, что ели с таким смаком. Наконец, старик отложил ложку, которой он пользовался вместо ножа и вилки, посмотрел в тарелку Джорджа и сказал:
— Да он ничего не ест! Ничего! Это нехорошо.
Джордж тупо молчал.
— Не трогайте его, отец, — сказала Эмили.
— Да, не трогай его, отец, все устроится, — сказал Том, добродушно улыбаясь.
Все, что бы она ни говорила, тут же встречало поддержку Тома.
Прежде чем подать на стол яблочный пирог, она поставила перед братом сладкий творог с мускатным орехом и сливками, мелкие черные сливы, заодно подала тарелку и ложку, приглядывая за ним, словно, он был ребенком.
Том наблюдал за ней влюбленными глазами и даже погладил ей руку, когда она проходила мимо. После обеда Джордж вдруг произнес отчаянно, безразличным тоном:
— А вы не собираетесь дать Сирилу стаканчик виски?
В лице его отчетливо проступили следы борьбы между стыдом и надеждой.
В комнате воцарилось молчание.
— Ага! — сказал мягко старик. — Ладно, так и быть. Плесни ему каплю.
— Да! — добавил Том просительным тоном.
Все мужчины в комнате с трепетом ожидали окончательного приговора женщины.
— Я не знала — сказала она ясно, — что Сирил любит виски.
