— А вы не собираетесь дать Сирилу стаканчик виски?
В лице его отчетливо проступили следы борьбы между стыдом и надеждой.
В комнате воцарилось молчание.
— Ага! — сказал мягко старик. — Ладно, так и быть. Плесни ему каплю.
— Да! — добавил Том просительным тоном.
Все мужчины в комнате с трепетом ожидали окончательного приговора женщины.
— Я не знала — сказала она ясно, — что Сирил любит виски.
— Да мне все равно, — ответил я и покраснел. Я не смел спорить с ней. И старик тоже не решался. Мы просто ждали.
Подержав нас в этом состоянии несколько минут, она вышла в другую комнату, и мы услышали, как она отпирает дверь. Эмили принесла бутылку, на дне которой было около полупинты жидкости, и пять стаканов.
— А мне не нужно, — сказал старик.
— Мне тоже, — заявил Артур.
— Ты будешь, Том? — спросила она.
— А ты хочешь, чтобы я выпил? — спросил Том, улыбаясь.
— Я нет, — ответила она резко. — Я вообще не хочу, чтобы кто-то пил. Вы видите результаты перед собой. Но если Сирил будет пить, вы тоже можете выпить по стаканчику с ним.
Том был очень доволен ею. Мне и мужу она налила полные стаканы.
— Хватит, хватит! — сказал он. — Отдай это Джорджу. А мне не надо так много, ровно на два твоих пальчика, ты же знаешь.
Но она подала ему полный стакан, а когда Джордж получил свою долю, в бутылке оставалась всего капля. Эмили холодно посмотрела на пьяницу, когда тот потянулся за стаканом.
Мы с Джорджем беседовали, пока мужчины курили.
— Ты видел мою семью? — спросил он. — Да! Не так все плохо, правда, с детьми порядок, верно? Они мягкие, это все мамино воспитание. Слишком балует их, не дает мне слова сказать. Я бы воспитал их иначе, ты знаешь.
Том взглянул на Эмили и, заметив, что она сердится, предложил ей пойти посмотреть на скирду. Я смотрел вслед этому широкоплечему мужчине, шагавшему рядом с ней. Она была настоящей хозяйкой, спокойной и самоуверенной, он — ее мужем и слугой.
Джордж рассказал о себе. Если бы я не знал его, то вряд ли поверил, что все это говорит он, а не кто другой. Настолько глупой показалась мне его похвальба.
Старик встал и сказал, что нужно доделать кое-какую работенку. И он ушел вместе с младшим сыном.
Джордж продолжал свой глупый монолог, жестикулируя и мотая головой. Он нес всякую околесицу, и когда мы вышли из дома и отправились в поля. Я испытывал к нему отвращение.
Он выглядел и говорил, как самое последнее ничтожество. Серые куропатки бежали по пустому полю. Мы медленно брели сквозь легкий сентябрьский туман, ступая неспешно и осторожно, потому что он был слишком слаб и плохо держался на ногах. И все равно он старался поддерживать беседу. Не замечал серых куропаток, хотя поел вместе со мной черной смородины, встреченной на пути. А когда я потянул к себе гроздь ягод с живой изгороди, он без всякого интереса посмотрел на красно-зеленые ягоды в моей руке.
— Небось дикие ягоды, да? — спросил он глупо. Он стоял у ворот с помятым бледным лицом, словно трухлявое дерево, которое вот-вот упадет. Его не трогал поток солнечных лучей, даже не касался. На гумне высились скирды сена, стояли снопы пшеницы, золотые и серебряные. Нагруженная телега, скрипя, подъезжала все ближе и ближе. Том забрался наверх и стоял на фоне неба, радуясь золотому зерну. Он помахал рукой жене, проходившей мимо. Потом Артур начал поднимать снопы, устраивая еще одну скирду, и двое мужчин работали дружно, споро. Их белые рубашки и темные волосы создавали тот особый контраст, здесь в поле, который навевал мысли о графике. Тишина нарушалась только случайными касаниями человеческого тела о телегу.
Я видел голубые отсветы на вилах. Том, стоявший высоко на телеге, спрашивал брата, какова получается скирда. Голос у него был сильный и приятный.
Я повернулся к Джорджу, который смотрел на его работу:
— Ты должен стать таким же, как они.
Мы услышали голос Тома.
— Все в порядке! — Он стоял там, наверху, как на носу корабля.
Джордж смотрел, и его лицо медленно стало принимать какое-то новое выражение. Он повернулся ко мне, его темные глаза оживились.
— Скоро я не буду стоять ни у кого на дороге! — сказал он.
Страх и отчаяние послышались мне в его словах.
Я проклинал себя за то, что вывел его из заторможенного состояния.
— Тебе будет лучше, вот увидишь, — сказал я.
Он снова посмотрел на ловкие движения мужчин, стоящих на скирде.
— Я не мог бы связать и десяти снопов, — сказал он.
— Ничего, сможешь через месяц-другой, — заверил я.
Он продолжал смотреть, так Том приставляет лестницу и спускается по ней со скирды.
— Не-е, чем скорее я уберусь, тем лучше, — повторил он про себя, точно заклинание.
Когда мы пошли пить чай, он выглядел, как сказал Том, удрученным. Мужчины чувствовали себя скованно, тихо переговаривались. Эмили обращалась с ним с трепетной заботливостью. Мы чувствовали себя неловко из-за его отчужденности. Он сидел отдельно и мрачно на нас поглядывал, словно приговоренный…
ТЕРЗАНИЕ ПЛОТИ
и другие странные новеллы
Бьювэйл и поныне самый большой приход в Англии. Население здесь малочисленное, всего лишь три шахтерских поселка, и к тому же кругом необъятная чащоба, часть древнего Шервудского леса. Есть здесь холмы с пастбищами, пашни, копи и в довершение ко всему развалины цистерианского аббатства. Руины эти лежат посреди все еще пышного луга у подножия поросшего дубами склона, и вдруг, словно кусочек пронзительного майского неба, вас озаряет голубое сияние гиацинтов. От аббатства осталась лишь примыкавшая к алтарю восточная стена, покрытая толщей бурно разросшегося плюща. Высокое сводчатое окно облюбовали воркующие голуби. Об этом окне и пойдет речь.
Викарий Бьювэйла — холостяк сорока двух лет. С самого раннего детства правая сторона его тела вследствие какой-то болезни частично парализована, и потому при ходьбе он слегка волочил ногу, а правый уголок рта скошен, и этого не могут скрыть даже пышные усы. Что-то патетическое есть в его страдальчески искривленном лице, глаза же проницательны и печальны. Нелегко найти путь к сердцу мистера Колбрана. И в душе его есть что-то такое, связанное с выражением его лица. Он может относиться к вам либо иронически, либо насмешливо, но вряд ли вы найдете человека более терпимого к чужим слабостям и более благородного. Если вы человек грубый и позволяете себе насмехаться над ним, в ответ вы не увидите злости в его глазах — лишь легкую улыбку и спокойное ожидание, когда все это кончится. Но люди его не любят, хотя в открытую не высказывают этого, предпочитая ворчать о том, что «никогда не знаешь, на чем он тебя поймает».
Как-то вечером мы с викарием обедали в его кабинете. Комната эта находилась в вызывающем противоречии со вкусами людей, окружавших викария: ее украшали Лаокоон и другие классические статуи, а также бронзовые и серебряные статуэтки итальянского Ренессанса, все потемневшие, покрытые патиной.
Мистер Колбран — археолог, но, правда, не принимает всерьез свое хобби, да и никто не может оценить глубину его познаний данного предмета.
— Ну вот, — сказал он мне, когда мы закончили обед, — я обнаружил еще один пункт, не освещенный в моей великой работе.
— И что это? — спросил я.
— Я не рассказывал, что составляю Библию английского народа, Библию его сердца, его тайных порывов при встрече с таинственным и неизведанным. Роясь в документах, собранных у меня дома, я обнаружил один отрывок, это прямо-таки прыжок из Бьювэйла на небеса к Господу.
— Где он? — спросил я, озадаченный.
Викарий посмотрел на меня, полуприкрыв веки.
— Это было написано на пергаменте, — ответил он. Затем неторопливо достал пожелтевшую книгу и начал читать вслух:
«И когда мы запели, хруст раздался в окне, в большом окне, выходящем на восток, где витраж изображал Господа нашего, распятого на кресте. То злобный отвратительный дьявол, привлеченный нашим пением, сдирал любимый образ со стекла. Мы увидели, как железные когти сатаны пробивают окно, а за ними показалось пылающее багровым огнем лицо, извергающее жар прямо на нас. Сердца наши ушли в пятки, ноги подогнулись, мы приготовились к смерти. Мерзкое дыхание заполнило молельню.
Но с небес нам на помощь пришло: «Да святится имя твое…» — и рычащий, визжащий дьявол был укрощен и обращен в бегство. Поднялось солнце, и снова настало утро. В тонком слое снега что-то блестело. Это была часть витража, изображавшего Господа нашего, кусочки стекла, разбитого и упавшего в снег, а в окне зияла ужасная дыра — след прикосновения злого духа. Словно священная рана, из которой стекала благословенная кровь. Золотом сверкала эта кровь на искрящемся снегу. Некоторые из нас собрали ее, к радости всего нашего братства…»
