Он сидел, глядя на мать, нервно подергивая плечами и то и дело меняя позу, когда его переполняли чувства.
Ему было по-детски жаль свою мать, и он сильно ненавидел отца, виновника всех их страданий и несчастий.
Я зашел в гостиницу «Баран» и увидел Джорджа, он был пьян. Я пошел в Хайклоуз с тяжелым сердцем.
У Летти родился последний ребенок, к удивлению всех, за несколько месяцев до моего приезда. Между младшей дочерью и этим ребенком была разница в семь лет. Летти была полностью поглощена своим материнством. Когда я зашел поговорить с ней о Джордже, то нашел ее в спальне, она нянчила ребенка, тот лежал у нее на коленях. Она слушала меня, при этом внимательно следила за каждым движением малыша. Когда я рассказал ей о том, как дети Джорджа относятся к отцу и матери, она перевела взгляд с ребенка на меня и воскликнула:
— Посмотри, как он следит за вспышками света, которые отбрасывают твои очки, когда ты поворачиваешься. Посмотри!
Но я устал от детей. Мои друзья все стали взрослыми, переженились и вечно одолевают меня своими проблемами. А этот наплыв детей! Мне захотелось найти место, где матери не были бы столь высокомерны и властны. Сердце Летти билось в такт лишь с этим маленьким сердечком ребенка.
Однажды, сидя в поезде, спешившем в Черинг-Кросс из Франции, я вспомнил, что сегодня как раз день рождения Джорджа.
Тягостные думы о нем овладели мной, и мне трудно было избавиться от подавленного состояния. Я старался отвлечься, глядя в окно. Смотрел на вечернее солнце, освещавшее хлеба на полях, мимо которых мы проносились, потом задал себе вопрос: в чем дело, ведь я же не получал никаких плохих новостей?
Отчего же такая тяжесть в груди?
Я был удивлен, добравшись до своей квартиры в Нью-Малдене, тем, что не обнаружил никаких писем, за исключением толстого отчета от Алисы. Я узнал ее почерк на конверте и подумал: интересно, что же нового в этом письме?
Она вышла замуж за старого знакомого, который вызывал у нее особое отвращение. Молодой человек попал в щекотливое положение, и обвинения сыпались на него со всех сторон, пересуды знакомых преследовали его, как облака в летний вечер. Алиса немедленно разогнала всех его врагов, устроила на службу и вышла за него замуж.
Он работал в конторе при литейных заводах за Эреуоршем в Дербишире. Алиса жила в грязном городке, в долине, за полторы мили от Эбервича, недалеко от места его работы. У нее не было детей и практически не было друзей. Лишь несколько молодых матрон в числе знакомых. Как жена чиновника она обязана была сохранять достоинство в среде рабочих. Таким образом, ее огненный темперамент был подавлен с помощью огнетушителя, иными словами, британской респектабельности. Периодически, примерно раз в год она писала мне обстоятельные письма-отчеты, в основном чтобы развлечь меня.
Я не спешил раскрывать этот толстый конверт, пока, наконец, после ужина не взял его в руки, чтобы отвлечься от дурных мыслей.
«О, дорогой Сирил, я вовсе не в настроении болтать. Мне хочется не болтать а кричать. О, Сирил, почему не ты женился на мне. Или почему не наш Джорджи Сакстон, или еще кто-нибудь. Мне очень плохо. Персиваль Чарльз вполне мог бы остановить часы. О, Сирил, он вечно в своем воскрестном костюме тонкого черного сукна и с манжетами на три дюйма! Он даже в постели как бы одет во все это. Нет, он совершает омовение в Библии, когда идет спать. Я могу даже чувствовать, как переплет Библии упирается мне под ребра, когда я лежу рядом с ним. Мне хочется плакать, но я надеваю мою черную шляпу и иду с ним в церковь, точно овечка.
О, Сирил, ничего не происходит. Ничего не произошло со мной за все эти годы. Я так и умру от этого. Когда я вижу Персиваля Чарльза за обедом после того, как он прочитает молитву, я чувствую себя так, как будто не могу даже подойти к его столу. Но я не сержусь на него, он действительно хороший парень. Я просто хочу, чтобы он не был таким уж хорошим.
Зато Джордж Сакстон — тот совсем другой человек. Уже пятнадцать лет, как он женился на Мег. Когда я думаю об этом и думаю о будущем, мне хочется визжать. Но расскажу тебе одну историю. Ты помнишь его собачьи, как бы раненые, нежно-карие глаза? Сирил, теперь ты можешь видеть виски или бренди, горящие в них. Я приехала в Эбервич в среду утром, чтобы купить чего-нибудь и приготовить Персивалю Чарльзу на обед, в четверг. Я шла по дорожке позади Холлиза, для меня это самый ближний путь. Мне послышался рев в конюшне. Я решила, что там происходит что-нибудь забавное. Я вошла в ворота с корзиной в одной руке и девятью пенсами в другой. Я увидела нашего Джорджа в крагах, бриджах, с кнутом. Он раскраснелся, бил кнутом по земле и вопил: «Давай, давай! Или я удушу тебя чулком». По двору бегала скаковая лошадь, прижав уши.
Вцепившесь в ее холку, на ней сидел бледный мальчик, Вилфред. Ребенок был бледен как смерть и кричал: «Мама, мама!» Я подумала, что этот мерзавец Джордж пытается научить мальчика верховой езде. Скаковая лошадь Бонни-Бой металась по кругу. Я видела, как наш Джордж вопит, чуть ли не сплевывая, его усы, топорщатся, а лицо полыхает, он бьет лошадь кнутом, словно пламя пробегает по горячему парафину.
Мальчик кричит, Джордж бегает рядом и ругается, вопит: «Ах ты, маленькая свинья!» Лошадь — та как будто взбесилась. Я оторопела. Потом выскочила Мег, потом двое других мальчиков.
Все кричат. Мег бросилась к Джорджу, но тот поднял кнут. Вид его был ужасен. Она хотела подойти к нему. Двинулась — и остановилась со сжатыми кулаками. Он взмахнул кнутом, заставив ее отскочить. Лошадь промчалась мимо. Мег пыталась остановить ее. Он ходил, сновал по двору пьяными шагами, размахивая кнутом, тут я подбежала к нему и ударила его корзинкой. Ребенок упал, и Мег поспешила к нему. Прибежали несколько мужчин. Джордж стоял с ужасным видом. Ты не представляешь, каким было его лицо, Сирил. Безумное! Я его лупила, как могла, у меня аж рука заболела. Я потеряла девять пенсов Персиваля Чарльза и мою прекрасную белую салфетку с корзинки, и все, что у меня было с собой. Я осталась наедине с мрачными прогнозами насчет четверга, потому что придется подать Чарльзу бараньи котлеты, которые он не любит. О! Сирил, я бы хотела быть казуаром[34] на берегах Тимбукту. Когда я увидела Мег, плачущую над мальчиком — слава Богу, он не пострадал! — то захотела, чтобы наш Джордж умер. И тогда бы мы помнили о нем. После я его уже не видела. Могу себе представить, чем это все может кончиться».
Письмо заканчивалось пожеланиями спокойной ночи и «пусть тебя благословит Господь». Сразу после этого письма от Алисы я отправился в Эбервич посмотреть, как там обстоят дела. Память о прежних днях вернулась ко мне снова в то время, как мое сердце изголодалось по старым друзьям.
Мне сказали в Холлизе, что после тяжелого приступа белой горячки Джорджа отправили в Паплвик, в отдаленную местность к Эмили. Я одолжил велосипед, чтобы проехать десять миль. Лето было сырое, и все злаки вокруг взошли с опозданием. В конце сентября листва была еще зеленая и пышная. И пшеница стояла удрученно в копнах. Я ехал сквозь спокойную ласковость осеннего утра. Вдоль изгородей клубился голубой туман. Верхушки вязов неясно вырисовывались на фоне занимающегося утра.
Конские каштаны трепетали несколькими желтыми листьями, точно цветы. Я ехал сквозь тоннель деревьев, миновал церковь, где в ту памятную ночь сторож рассказывал мне историю своей жизни. Я ощутил холодящий запах гниющих листьев ранней туманной осени.
Я тихо проезжал по узким тропинкам, по холодной траве с серо-голубыми жемчужинами росы, над которыми раскинулась мокрая паутина осени. Коричневые птички бегали передо мной, напоминая листья на ветру. Я слышал гонг, который означал что сейчас уже полдвенадцатого. Мужчины и мальчики, работающие в темноте шахт, ели свой завтрак в это время. К ним подбегали осторожной тенью мыши в надежде на крошки, и мальчики смеялись красными ртами, присыпанными угольной пылью. И маленькие твари смотрели на них в тусклом свете ламп. Ягоды кизила благородно краснели на верхушке живой изгороди. Их никто не собирал, даже черная смородина осыпалась несобранная. Я медленно ехал дальше. Ягоды наклоняли свои тяжелые красные головки, вокруг летали птицы, а передо мной, глубоко в толщах земли работали плененные мужчины. Коричневые птички суетились на живой изгороди.
Ферма, где жили Реншоу, стояла одиноко среди полей, скрытая от шоссе и от всего деревьями. Тропа, ведущая туда, проходила под их глубокой тенью. Я бросил взгляд через живую изгородь на поле, где снопы пшеницы стояли, словно маленькие желтые парусники широко раскинувшейся флотилии. Где-то на краю поля я услышал скрип телеги и голоса мужчин и сразу увидел гору снопов на телеге, которая, раскачиваясь, ехала на гумно. Тропа вывела меня на пустое поле, за ним вырастали здания фермы, как ярко раскрашенные корабли, плывущие по спокойной воде. Белые куры спокойно расхаживали на солнце и в тени.
