Потом Ахмаджан-ака глянул с трибуны вниз и крикнул:
— Джамалитдин!
— Я здесь, — отозвался стоявший за спиной председателя, плотно укутанный в тёплый ватный халат Джамалитдин-ака.
На дворе давно уже стояла весна, но проклятая рука никак не унималась. А от неё и какая-то непонятная лихорадка била и била, да так, что порою зуб на зуб не попадал. Вот и старался бригадир одеться потеплее.
— Надевай! — распорядился Ахмаджан-ака.
Петра Максимовича тут же заставили снять пальто и надели на него красивый бекасамовый халат, перепоясали шёлковым поясным платком-белбагом. Шапку тоже пришлось снять и заменить её на расшитую тюбетейку. В соответствии с требованиями традиционного гостеприимства, нарядив гостя в национальный костюм, Джамалитдин-ака тоже обнял Петра Максимовича. Площадь снова разразилась дружными аплодисментами, взлетела к небу ликующая песня сурная, ей внушительно, прерывистыми рокочущими вздохами вторил карнай под ритмичную дробь дойры.
Света глянула на отца, всплеснула руками и расхохоталась.
— Ну, будет, будет! — дёрнула за руку дочь Евдокия Васильевна, сама с трудом сдерживаясь, чтобы тоже но рассмеяться. Уж слишком необычно выглядел Пётр Максимович в этом непривычном для него да и никогда не виданном одеянии.
Председатель поднял руку, призывая собравшихся к тишине.
— Дорогие товарищи! В гости к нам приехал Пётр Максимович Рагозин — герой войны, возглавлявший в тылу врага грозный партизанский отряд. Фашисты этого отряда как огня боялись. Потом Пётр Максимович участвовал в окончательном разгроме немецко-фашистских захватчиков и в изгнании их со священных пределов нашей Советской Отчизны. Только недавно вернулся он из-за границы на Родину. Так скажем же ещё раз нашему дорогому гостю: «Добро пожаловать! Хуш келибсиз! Мы от всей души рады вашему приезду!..»
— Добро пожаловать! Хуш келибсиз! — многоголосым эхом тут же разнеслось по площади.
Школьники замерли в торжественном пионерском салюте.
После этого Джамалитдии-ака взял протянутый ему тётушкой Санобар дастархан и вручил его Петру Максимовичу. Беспрерывно улыбающийся от переполнивших его радостных чувств, от смущения и благодарности к этим незнакомым людям, устроившим ему такую торжественную и душевную встречу, он принял дастархан и глубоко поклонился собравшимся. Отломил от лепёшки кусочек и положил в рот.
Школьники запели партизанскую песню:
По долинам и по взгорьям
Шла дивизия вперёд,
Чтобы с бою взять Приморье —
Белой армии оплот…
Песня стихла. Колхозники начали расходиться с площади. А те, что были на трибуне, во главе с Ахмаджаном-ака направились к дому тётушки Санобар. По дороге к ним присоединилась Мухаббат. Она крепко обняла Свету и зашептала ей на ухо:
— Поздравляю тебя, подруженька, от всей души поздравляю. Замечательный у тебя отец!
В комнате Евдокии Васильевны собрались мужчины, а там, где жила тётушка Санобар, — женщины.
Пётр Максимович в недоумении глянул на Халмурадова. Тот сразу понял причину этого недоумения и с улыбкой пояснил:
— Традиция, дорогой Пётр Максимович, традиция… Может быть, и не совсем правильная, и устаревшая, не прочно укоренившаяся. Успокойтесь, никого это не обидит. Да и посади сейчас женщин вместе с нами — они же окаменеют от смущения — так уж с пелёнок воспитаны — кусок, как говорят, им в горло не полезет. Да, традиция — вещь цепкая, хотя против многих из них, самых вредных, мы настойчиво и решительно боремся. А уж эту безобидную сейчас прямо разрушить нет, думаю, никакой надобности, да смысла. Только вечер испортим.
Пётр Васильевич лишь пожал плечами в ответ, будто говоря: «Традиция так традиция. Просто странно с непривычки».
Началось весёлое и шумное застолье.
Правда, традиция всё же была отчасти «нарушена».
Света, как вошла с отцом в дом, так больше от него не отходила ни на шаг. Она нежно положила ему руку на плечо и с любовью вглядывалась в родное, покрытое сетью морщин лицо, в поредевшие, густо присыпанные сединой волосы.
Пётр Максимович кого-то всё время искал взглядом.
— Света, — не выдержал он наконец, — почему это Рустама Шакирова не видно?
— Они с Фазылом в Одессу уехали. Рустам хочет показать свои глаза профессору Филатову.
— Гм-м… Да… хорошо, — замялся в нерешительности Пётр Максимович. — А Фазыл знает, что в Одессе… Катя?
— Как, папочка, и ты об этом знаешь? — изумлённо и тревожно воскликнула Света.
Она ведь думала, что отец приехал в кишлак прямо из Москвы.
— … Да, знаю… Я же сейчас из Одессы еду… Вернее, из Одессы я вылетел самолётом в Москву, уладил дела с переездом в Нальчик и потом уже направился к вам…
— И Катю там видел?
— Да…
Пётр Максимович замолк на полуслове, в глазах его мелькнула никак не соответствующая обстановке грусть. Молчал он долго, потом глубоко вздохнул и сказал:
— Так, видимо, суждено было, доченька. Похоронили мы Катю…
Света испуганно отшатнулась. Чтобы не разрыдаться при гостях, весёлых, ничего не подозревающих, она выбежала во двор.
— Катя, невеста вашего односельчанина, Фазыла Юнусова, была подруга Светы, — пояснил в ответ на недоумевающие взгляды мужчин. — Вместе росли… В общем… умерла Катя…
— Бедный Фазыл, — только и смог выговорить Халмурадов.
А Света была оглушена, раздавлена этим известием.
Она шла по двору, пошатываясь, натыкаясь на какие-то предметы, обо что-то спотыкаясь.
— Что с тобой? — испугалась Мухаббат.
Она только что вышла из комнаты, в которой сидели женщины. Расставляла там на дастарханах вазочки со сладостями, потом ляганы с пловом, разливала чай.
Не в силах вымолвить ни слова, она взяла подругу за руку и повела в садик, а там бросилась Мухаббат на грудь и дала волю слезам. Та, ничего не понимая, стала успокаивать бьющуюся чуть ли не в истерике Свету, мягко поглаживая её по голове.
— Да что с тобой? — всё встревоженнее спрашивала она. — Что, наконец, случилось, почему ты плачешь?
— Катя… Катя умерла!..
— Что? Что ты говоришь?! Кто тебе об этом сказал? — Мухаббат почувствовала, как в сердце заползает колючий холодок. В горле остановился жгуче горький, тугой ком.
Света не переставала плакать, ело выговаривая сквозь душившие её рыдания:
— Папа… Они Катю уже и похоронили…
Сама вытирая безостановочно текущие слёзы, она, тем не менее, находила в себе силы утешать подругу:
— Не надо, Света, не убивайся так. Да и негоже нам праздничный вечер превращать в траурный. Давай лучше соберись с силами, постарайся взять себя в руки, вытри слёзы и вернёмся в дом. Там без нашей помощи Евдокия Васильевна и Санобар-апа не обойдутся…
Свету, как могла, Мухаббат наконец успокоила. Однако у самой на душе кошки скребли. Даже на следующий день, на работе, с утра и до самого вечера безысходной болью было наполнено сердце, к горлу снова и снова подкатывал тугой ком горя и жалости. С беспокойством думала она о Свете, но не было пи одной свободной минуты, чтобы сбегать и разузнать, как у них там. Даже домой Мухаббат сумела вырваться только один раз и то на несколько минут, чтобы глянуть на сынишку. Последние дни он вёл себя беспокойно, беспрестанно плакал. Приболел, видимо. Даже в садик его пока не носили.
Но больше, чем за Свету, душа у Мухаббат болела за Фазыла. «Бедный! И что он сейчас делает, каково ему там, рядом с могилой любимого человека?»
В это время подъехала арба с минеральными удобрениями. Надо было немедленно разгрузить. Работа на время отвлекла Мухаббат от печальных мыслей. А там подошли женщины, которые разбрасывали по полю навоз. Заговорили о своих заботах, и опять Мухаббат не то что забыла о случившемся, а перестала о нём думать, уйдя с головой в привычные и неотложные дела.
Здесь же, в поле, был и Джамалитдин-ака. Раненая рука у него стала понемногу заживать. Его меньше беспокоили мучительные боли, но работать этой рукой он всё ещё не мог. Поэтому, наверное, и стоял он, как всегда за последнее время, прислонившись к столбу, подпиравшему навес полевого стана, внимательно следя за работой колхозников. Нет, он даже не следил, а любовался. Ему нравилось, когда люди работали с охотой, с шутками и песнями. Только сегодня почему-то песен не слышно. И на Мухаббат лица нет. Ах, да!.. Это вчерашнее горестное известие Петра Максимовича… Эх, доченька! Много же на тебя за такое короткое время неприятностей и горя свалилось.
Арбу разгрузили, и колхозники стали расходиться по домам. Мухаббат, отряхнув платье от насыпавшегося на него удобрения, пошла рядом с бригадиром. Они уже доходили до первой из кишлачных улиц, когда Джамалитдин-ака заговорил:
— Касымджан, оказывается, жив!
— Что?! — радостно вскрикнула Мухаббат.
