— Что?! — радостно вскрикнула Мухаббат.
— Да, жив. Письмо пришло…
— Нет, это правда? — переспросила Мухаббат. — Когда вы получили письмо?
Глаза её блестели возбуждённо и радостно. Но хоть и сильно взволновало известие женщину, она не могла не подивиться выдержке этого человека. Носить в кармане такое драгоценное письмо и молчать, а заговорив, быть таким спокойным. Впрочем, Джамалитдина-ака эти черты отличали всегда. Один раз он только сорвался, перешёл на крик. Там, в чайхане, когда разбирали клевету Максума-бобо, Мирабида и Хайдарали.
— Сегодня получил, — так же спокойно ответил между тем Джамалитдин-ака.
Нет, не так уж и спокойно. Мухаббат наконец заметила, что взгляд бригадира, всегда угрюмый и сосредоточенный, посветлел, потеплел, а голое чуть приметно вздрагивал.
— … Сегодня, — повторил он. — Сразу в один день два письма пришло. Одно мне, а другое — Каромат. Своё я прочитал и даже, признаюсь, прослезился на радостях… Хотя слишком чувствительным никогда не был. Да простится, наверное, мне, старику… Ты-то поймёшь меня. Сама испытала, как теряют и находят ушедших на войну близких людей. Так вот, своё я прочёл, а то, другое, что Каромат адресовано, спрятал.
— А почему не съездили и не отдали Каромат? — ещё больше удивилась Мухаббат.
Каромат в это время с большой группой молодёжи работала на строительстве плотины.
— Да мне, отцу, отвозить, а тем более ей самой с руки вручать, Мухаббатхон, вроде не совсем и удобно. Девчонка же, застесняется…
— Да вы что! Она за такую счастливую весть но знаю какое суюнчи преподнесёт! Расцелует при всём народе…
— Только этого мне старику и но хватало! — рассмеялся Джамалитдин-ака.
— Тогда давайте я передам, коли вы уж девичьих поцелуев бояться стали, — пошутила Мухаббат.
— Вот об этом-то я как раз и хотел тебя попросить. Съезди, доченька, обрадуй свою подружку.
— С удовольствием. Превеликим. Только когда же я попаду к ней, Джамалитдин-ака?
— Сабирджан сегодня вечером погрузит на свою машину продукты для рабочих и завтра с утра выезжает на стройку. Поезжай и ты с ним, вместе и вернётесь, — сказал Джамалитдин-ака, достал из кармана письмо и передал его Мухаббат. — А я тут пока сам за твоим звеном присмотрю.
— А что за ним присматривать, — обиженно отозвалась Мухаббат. — Не детский сад…
— Ну, ну… — успокоил он женщину. — Не горячись. Я в том смысле, что им может что-нибудь неожиданно понадобиться…
Когда Мухаббат пришла к Свете, уже был поздний вечер и в комнатах давно засветили лампы. И сегодня здесь стояло праздничное оживление. Чувствовалось, правда, и влияние вчерашней недоброй вести, но радость и счастье, переполнявшие сердца так долго но видевшихся людей, брали, конечно, своё. Приходили и уходили близкие и далёкие знакомые, поздравляли Петра Максимовича со счастливым возвращением к семье, желали всем им здоровья и долгих лет жизни.
А знакомых было много. Если Евдокию Васильевну знали и любили за её чуткость и отзывчивость к людям только в том кишлаке, где она жила, то Света была знакома жителям всех относящихся к колхозу «Коммунизм» кишлаков. Да и не только к этому колхозу. Скольким больным она облегчила страдания, помогла встать после болезни на ноги!
Но вот и последние гости разошлись. Мухаббат со Светой перемыли посуду, целой горой скопившуюся у плиты, заварили два чайника чаю и вошли в комнату к Евдокии Васильевне. Здесь сидели и вроде мирно беседовали Пётр Максимович, сама Евдокия Васильевна, тётушка Хаджия с внучонком на руках (мальчишке стало лучше, и она решилась вынести его на улицу) и Санобар-апа. Но что-то с приходом Светы и Мухаббат изменилось. Они поняли это, едва переступили порог. То ли беседа стариков подошла к концу, иссякла, то ли разговаривавшие умолкли чуть ли не на полуслове, чтобы Света с Мухаббат не услышали чего-то, не их ушам предназначавшегося. Оживлённее, чем это нужно было, стали хвалить их за то, что они догадались принести свеженького чайку.
Свете показалось, что разговор шёл о Кате, Рустаме и Фазыле. Но ведь это могло только показаться! Могла и ослышаться. Да и мало ли по какому поводу можно называть эти имена!..
Она поставила чайники на стол и вышла из комнаты. А Мухаббат присела между двумя матерями, своей и Светы, и стала разливать по пиалам чай. Потом налила в себе, сделала несколько глотков и спросила Петра Максимовича:
— Дядя Петя, вы, наверное, про войну рассказывали?
— Да, вспомнил один случай, — бросив мимолётный взгляд на женщин, с готовностью и даже видимым облегчением ответил Пётр Максимович и протянул Мухаббат опорожнённую пиалу. — Была у нас в отряде женщина…
Но тут воспоминания неудержимой лавиной нахлынули на Рагозина, и он начал рассказывать, всё более увлекаясь своим рассказом, как бы заново переживая давно минувшее.
— … Звали её Мария Долгова…
— Как?! — вскрикнула Мухаббат и покраснела от того, что так бестактно перебила старшего.
— Мария Долгова. А что?
— Ничего, ничего, — извиняющимся голосом проговорила Мухаббат. — Простите меня, я так невежливо вас перебила…
— Ничего, ничего… Так вот, Долгова, значит. Не припомню сейчас, видел Рустам эту женщину, когда появился у нас в отряде, или не видел. Но я вспоминаю её очень часто. Да и видел за последнее время нередко. Она сейчас в Москве живёт, где я некоторое время служил… Настрадалась она от немцев так, что словами передать нельзя. Но до отряда нашего всё-таки сумела добраться…
А уж потом ни одна боевая операция без неё не проходила. Мария была, на удивление даже нам, прошедшим все огни и воды мужчинам, бесстрашной женщиной. В партизанской войне некоторые, часто наиболее тонкие, а потому и рискованные операции приходилось поручать женщинам. Первыми среди них были Мария и Светина и Катина подруга Аня. Они выполняли у нас роль связных, добывая попутно чрезвычайной важности сведения о враге. Но это потом. А вот сам приход Марии… Вбегает ко мне в блиндаж мой ординарец Коля Березкин и докладывает: «Товарищ командир! Важные сведения!» И протягивает листок бумаги. Развернул, читаю: «В деревне Михайловна 23 июля в два часа дня будут повешены арестованные гитлеровцами жители деревни, оказывавшие помощь партизанам…» Деревня эта была от нас не очень далеко. Если идти ускоренным шагом, то за один день до неё добраться мы смогли бы. Успеть-то мы, конечно, успели бы. А дальше что? А вдруг засада, или просто так, за здорово живёшь, на фрицев напорешься? Спасать людей, конечно, необходимо было. Но уж коли предпринимать серьёзную операцию, то следовало бы сначала хотя бы ознакомиться с окрестностями деревни и с ней самой, определить, с какой стороны удобнее и надёжнее предпринимать атаку. А для этого надо знать всё более или менее скрытые подступы к ней. Вызвал я несколько партизан, хорошо знающих Михайловку. Объяснил всё и спрашиваю: «Ваши соображения?» Они подумали немного и говорят: «С западной стороны к деревне примыкает небольшой лес, а с севера тянется глубокий и длинный овраг». Что ж, думаю, лес и овраг — позиции для нападения на Михайловку очень удобные. Скрытность, внезапность удара обеспечивает. Но и немцы ведь не дураки. Они тоже знают, что из леса да оврага только партизан и жди. Небось насажали там засад — шагу не шагнёшь, чтобы пулю не схлопотать, а то и целую очередь. Единственно правильный выход, который мог бы обеспечить успех трудной операции: проникнуть ночью в деревню и установить связь с теми её жителями, которые могли помочь партизанам. На том и порешили. Разделили отряд на две группы. Одну из них возглавил наш замполит, капитан Солдатов. Другую повёл я сам. В полночь добрались до Михайловки. Остановились в леску, предварительно выслав туда разведчиков. Засад, похоже, в лесу не было. Он хоть и небольшим был. но деревья росли густо, укрыться можно было надёжно. Отправил я двух надёжных партизан в деревню. Вернулись они нескоро, но возбуждённые, довольные. Нашли, оказывается, в Михайловке нужных людей и узнали от них много интересного и ценного для нас. По их словам, накануне целая машина автоматчиков тщательно прочесала лес и обшарила овраг. Ничего подозрительного не обнаружив, немцы расположились в местной комендатуре. Я тут же послал ординарца за Солдатовым. Выяснилось, что и его разведчики вернулись из деревни точно с такими же сведениями. Посоветовавшись, решили не тянуть время, не дожидаться, когда начнётся казнь, а немедленно напасть на комендатуру. Договорились с Солдатовым и о последовательности действий. Он тут же ушёл к своей группе. Как только мы скрытно подошли к комендатуре, в первую очередь перерезали телефонные провода. Был у нас отчаянно храбрый украинский паренёк Левченко. Подкрался он бесшумно, по-кошачьи к часовому, тот и пикнуть не успел, как между лопатками у него торчал финский нож. Мы тут же стремительно ворвались во двор. Часовые, что находились и внутри помещения, обнаружили нас и подняли тревогу. От их крика автоматчики сразу проснулись и бросились к оружию. Маленький двор превратился в настоящее поле боя. Мало что соображающие спросонья немцы валились замертво под сокрушительными ударами прикладов, от партизанских финок и кинжалов. Стрелять мы договорились только в крайнем случае, когда другого выхода не будет, чтобы не привлекать к операции чьё-нибудь лишнее и крайне нежелательное внимание. Да, закипел рукопашный бой… Это был страшный, жестокий, невообразимо стремительный и горячий бой. Дрались прикладами, штыками, ножами, сапёрными лопатками, просто кулаками. Слышу, завязался бой и в соседнем дворе. Но сразу с выстрелами и довольно-таки частыми. Выстрелы эти и свист пуль слышались над всей деревней. «По-видимому, Солдатов почему-то задержался с атакой, — подумал я про себя. — Как бы плохо это для пего, да и для нас всех, не кончилось». Но стрельба в соседнем дворе продолжалась недолго. Когда Левченко вывел из внутренних комнат толстого, как откормленный кабан, коменданта, там, где дралась группа Солдатова, наступила тишина. Мы освободили всех арестованных и вместе с ними поспешили обратно в лес. Среди приговорённых к смерти была и Мария Долгова. Фашисты так избили, так истерзали её, что она еле передвигала ноги. Партизаны, даже не дожидаясь моей команды, подхватили на руки обессилевшую женщину и понесли. К рассвету мы были уже довольно далеко от Михайловки. Чтобы не дать обнаружить себя немецкой «раме», которая с первыми лучами солнца настойчиво закружила над окрестностями деревни, усиленно разыскивая, все партизаны это понимали, нас, — пришлось идти только под прикрытием леса и по оврагам. Да, в тот раз нам пришлось особенно нелегко. Только через сутки почти беспрерывного марша добрались мы до своей базы. Мария до того была измучена и обессилена, что около недели не могла подняться. Всё тело в кровоподтёках, ссадинах и рваных ранах. Оглядев новую пациентку, партизанский врач нервно забарабанил пальцами по столу. Это всегда было у него признаком сильного волнения. Марию предстояло лечить долго и серьёзно…
