— Сейчас надо было брать! — снова рявкнул он и вышел их номера.
102
За завтраком Каманин наблюдал не только за Антоном. Его снова стал беспокоить Нежельский. Каманину надеялся, что у Ивана кризис в целом уже прошел, и можно быть уверенным, что с ним больше ничего ужасного не случится. Но когда он увидел его утром, то снова заволновался. Нежельский выглядел совершенно потерянным, он почти ничего не ел и так напряженно думал о чем-то своем, что мало кого замечал вокруг. Когда выходил из-за стола, больно налетел на стул, потер ушибленное место и направился дальше.
Каманин постучался в номер Нежельского, не услышал ответа и толкнул дверь. К счастью она отворилась.
Он вошел в комнату. Нежельский лежал на кровати и смотрел в потолок. Он даже не обратил внимания на Каманина, словно его тут и не было. Каманин присел рядом.
— Ваня, с тобой все в порядке? — поинтересовался он.
— А что? — отозвался Нежельский.
— Ты как в воду опущенный. Может, Машу позвать, она врач, осмотрит тебя.
— Я здоров.
— Это же замечательно! — воскликнул Каманин. — В нашем возрасте это самое главное. Все остальное чепуха. Так что нет причин для печали.
Нежельский впервые за разговор повернул в сторону Каманина голову.
— Я всю ночь не спал.
— Это называется бессонницей, — попытался пошутить Каманин.
— Мы всю жизнь проспорили.
— Было такое, — подтвердил Каманин. — Но разве это плохо?
— Дело в другом.
— В чем же?
— Я тебе всю жизнь невероятно завидовал. Черной завистью, а совсем не белой.
Несколько мгновений Каманин молчал.
— Случается с нашим братом. Но ты же не делал ничего противного.
— Делал, Феликс. Я всю ночь думал об этом.
— О чем именно?
— Должен ли я тебе признаваться.
— И каков результат?
— Я должен. Будет неправильно, если ты не узнаешь.
— А нужно ли узнавать. Все это осталось в прошлом, чего его тащить в настоящее, а значит и в будущее, — пожал плечами Каманин. — Пусть останется все, как есть.
— Странно от тебя слышать такие слова.
— Почему?
— Не ты ли говорил, что правда — это универсальный измеритель всего. Любое отклонение от нее потенциально ведет к разрушению.
— В жизни, Ваня, это правило редко соблюдается. Людям как раз трудней всего выдерживать правду. А часто просто невозможно. Так что может и нам не надо. Жили же долго без нее.
— Именно на это я надеялся все эти годы. Но теперь больше не могу. Я не имею право умирать с этой тайной. Я обязан ее раскрыть. И хочу это сделать в твой юбилей.
— Хорошо, говори. А я тебя внимательно буду слушать.
Нежельский вдруг резко сел на кровати и закачал головой.
— Я должен сделать это публично, при всех.
— Но насколько я, Ваня, понимаю, дело касается нас двоих.
— Да, нас двоих. — Нежельский какое-то время напряженно молчал. — Нет, это касается всех, — опроверг он сам себя. — Позор одного — это и общий позор. Помнишь, ты сам так говорил.
— Помню, то помню, но ведь есть и особые обстоятельства. В церкви чтобы человек облегчил душу, он исповедуется не при всех, а только священнику. И многим это помогает.
— Ты говоришь о психотерапии, тут же совсем другое.
— А что?
— Даже странно, что ты не понимаешь. Речь идет о срывании позорных покровов. Когда человек исповедуется один на один священнику, он может и облегчает душу, но внешне все остается по-прежнему. Когда же кто-то признается публично в своих грехах, вся мерзость его поступков выходит наружу и становится кому уроком, кому укором, кому предостережением. Происходит пусть небольшое, но очищение мира. Разве не так, Феликс?
— Так, Ваня. Но ты мой самый старый друг, я не хочу, чтобы ты себя мучил. Ты и без того себя коришь. Этого достаточно.
— Удивительно, что ты не слышишь меня. Я-то думал, что ты меня поймешь.
— Да, слышу, слышу. Но нельзя все доводить до конца. В жизни почти такое не случается. Все мы застреваем где-то в пути. Поверь, достаточно, если ты скажешь все мне. К тому же среди нас журналист. Зачем тебе такая публичность?
— Я, в том числе потому и решил, что здесь журналист. Одного раскаяния недостаточно, должно быть и покаяние. Оно не искупает вину, но делает ее менее мучительной.
— Даже не знаю, — развел руками Каманин.
— Я знаю, я всю ночь об этом думал. Я хотел одного — поступить правильно. Если и есть какое-то оправдание того, что я совершил, то только в этом.
— Ладно, поступай, как считаешь, Ваня, — встал со стула Каманин. — Ты взрослый человек, знаешь, что тебе следует делать, чтобы очистить совесть.
— Спасибо, Феликс.
— За что?
— За то, что понял меня и окончательно разрешил все сомнения. Ты может, и не поверишь, но мне стало легче.
Каманин внимательно оглядел Нежельского и убедился, что это, в самом деле, так. Он уже не выглядел столь откровенно безжизненным, в его глазах зажглась решимость, а лицо ожило. Он снова напоминал того Ваню Нежельского, кого он, Каманин, знал целую вечность. Может, действительно бывают моменты, когда человеку просто необходимо вывернуть себя наизнанку, чтобы вернуть себе ощущение полноценной личностью. Иначе накопленный тяжкий груз прегрешений способен до основания ее разрушить, погрести под собой. И если Нежельский решился на что-то, не стоит его отговаривать. Он, Каманин, до этого момента и не предполагал, сколько самого разного негатива собрал в себе его старый друг.
