Дальше дело пошло, как по маслу. Шпуля исправно снабжал его товаром для перепродажи: импортными шмотками, пластинками, зажигалками, сигаретами… Все это он и несколько его подручных выпрашивали у иностранных туристов возле «Метрополя» и «Националя» в обмен на безделушки, вроде грубо раскрашенных матрешек или копеечных советских значков.
Однако истинных масштабов коммерции, которую развернул Шпуля вместе со своими приятелями, Коган долгое время не представлял.
Но подлинное положение вещей очень хорошо представляла себе вездесущая Лубянка, она очень быстро вычислила и накрыла утюгов-фарцовщиков. Однажды утром Коган узнал, что Шпуля арестован. И не он один — многие получили срок, кое-кто из компании уехал жить из Москвы в Подмосковье, от греха подальше. С минуты на минуту Яков ожидал ареста, именно теперь он узнал, что такое настоящий страх.
Но, к счастью, юный студент-физик еще не успел как следует проявить себя в коммерции, и по нашумевшему тогда в столице уголовному делу фарцовщиков проходил только как свидетель.
Яков Соломонович еще раз поморщился, вспоминая тот осенний вечер, когда он должен был пойти на свидание с Идой, а вместо этого вдруг на пол дороге свернул в сквер и уселся на первую попавшуюся, мокрую от дождя скамейку. Сырости и холода он тогда не почувствовал.
Молодому Когану казалось, что у него внезапно открылись глаза, мысль, подстегиваемая липким, неотвязным страхом, работала на удивление четко и все в одном направлении.
Что же он натворил в последние несколько месяцев своей жизни?!
Любовь Иды? Я вас умоляю! Разве эта надменная кукла любила его когда-нибудь? Сплошные насмешки и колкости. Да, она даже иногда, что называется, допускала Якова к телу, но и в постели, и после нее продолжала насмехаться над ним. Кроме того, не было никаких сомнений в том, что Яков был далеко не единственным ее любовником.
Именно тогда, во время размышлений на мокрой скамейке, Яков Коган впервые поморщился от неизбывного стыда, который вызывала в нем теперь вся эта история. Это чувство стыда не оставит его теперь всю оставшуюся жизнь.
И ради этой потаскухи он едва не поставил крест на блестящей карьере ученого. Ведь его могли отчислить из института.
А, собственно, почему — «могли»? Яков мгновенно похолодел от новой ужасной мысли. Ведь еще вполне могут, ведь следствие по делу фарцовщиков еще продолжается, ведь…
Коган в ужасе вскочил и зашагал по направлению к общежитию. Об Иде он в тот вечер уже не вспоминал. И больше никогда с ней не встречался. Он решил, что, для того, чтобы поправить положение у него теперь есть только один выход…
Яков Соломонович с неудовольствием посмотрел на какого-то работягу, вошедшего в вагон электрички на одной из промежуточных станций и устроившегося на несколько сидений впереди профессора. Ну, куда он едет, какие-такие у него дела вдруг появились в Москве? А, впрочем, ладно. Не может же этот человек проникнуть в его невеселые мысли. Просто, как всегда в последнее время, шалят нервы.
…На следующий день после решения, принятого на мокрой скамейке в парке, Коган появился в кабинете представителя КГБ, который курировал их институт. Где находится этот кабинет, знали в институте все, а вот внутри побывать удалось немногим. Не очень, правду сказать, и стремились.
Коган не знал, что такого особенного он ожидал увидеть в этом кабинете, но обстановка его несколько разочаровала. Содержащийся в идеальном порядке письменный стол, стул, пара кресел, шкафы с книгами и какими-то папками. Даже портрет Дзержинского, который Яков считал непременным атрибутом кабинета чекиста, отсутствовал. Навстречу ему из-за стола слегка привстал моложавый мужчина лет сорока пяти — пятидесяти. Протянул руку для рукопожатия, гостеприимно указал на одно из кресел и вопросительно посмотрел на Якова. Тот, сбиваясь и путаясь в словах, сообщил, что глубоко раскаивается во всем том, что произошло с ним за последние несколько месяцев.
Чекист с пониманием и ободряюще кивнул.
И вот, словно с разбегу ныряя в воду, Яков предложил ему, что отныне он, Коган, станет глазами и ушами чекистов в институте.
Опять же, неизвестно, какой реакции ожидал будущий профессор на эти слова, но ответ работника КГБ его удивил.
В общем и целом, он сводился к фразе «Поживем — увидим». Кроме того, чекист по-отечески пожурил его за совершенные в последнее время ошибки, посоветовал подналечь на учебу, ведь это, как ни крути, она для студента главное.
На том тогда и расстались.
Вся эта история закончилась для Когана лишь выговором в учетной карточке члена ВЛКСМ. Что называется — отделался легким испугом.
* * *
Яков Соломонович вздохнул. За окном электрички мелькали уже московские пригороды. Да, много, много раз с тех пор приходилось ему бывать и в том заветном кабинете, и в десятках ему подобных. Возможно, теперешняя его неизбывная неврастения — следствие этих постоянных визитов. Но за все в жизни нужно платить. А жизнь его, как ни крути, в общем и целом, удалась на зависть многим.
В 36 лет Коган блестяще защитил кандидатскую диссертацию и получил должность ассистента на кафедре МВТУ. К этому времени он был счастливо женат и у него росла дочь Роза.
Через несколько лет Якова пригласили, как молодого и талантливого ученого, в Объединенный Институт Ядерных Исследований, в Дубну. Первые полгода он жил в гостинице, семья осталась в Москве. Потом Коган получил служебную квартиру и перевез домочадцев в Дубну. Квартира в Москве была забронирована за ним. Жена переезд в Дубну приняла как повинность, но особенно сопротивляться не стала.
В Дубну из социалистических стран приезжали известные ученые, на конференции и для проведения совместных работ. Яков Соломонович активно сотрудничал с отделом Управления КГБ по г. Москве и Московской области, расположенном в Дубне.
Через пару лет он начал выезжать за границу на конгрессы и симпозиумы. Успешно выполнил несколько заданий. Статьи Когана появились в английских и американских научных журналах. Яков Соломонович приобрел авторитет и известность на Западе. В 42 года состоялась успешная защита докторской диссертации.
Первые выезды за границу, в Германию и Швейцарию, вызвали у Якова состояние шока. Западная Германия предстала перед ним страной изобилия. Сытые, довольные, улыбчивые бюргеры, опрятные дети, вылизанные до блеска улицы и тротуары. Ломящиеся от всякой всячины прилавки магазинов, где нет очередей.
Почему народ — победитель живет хуже немцев?
Почему мы живем, как в осажденном со всех сторон врагами лагере?
