проносящихся за окном огней.
– Валентин? – неуверенно, словно пробуя имя на вкус, произнесла Мия. Нахмурилась, пристально глядя на своего визави, покачала головой и очень серьезно сообщила: – Мне не нравится.
– Мне и самому не очень. Но уж как родители назвали, теперь-то что делать? Ну, хочешь, пусть будет Валя.
– Нет! – испугалась она. – Так совсем ужасно. «Валя-Валентина, что с тобой теперь…»
Кажется, ей удалось его пронять:
– Ничего себе! А говорят, наше образование катится в тартарары! А девочки после шампанского Багрицкого цитируют. Да еще не самые известные стихи. Откуда дровишки?
– Из лесу, вестимо, – Мия продолжила цитату почти автоматически. – У нас в школе такая русичка была, у-у! После нее в универе как на курорте. А Багрицкий мне и сам по себе нравится. Только стихотворение это жуткое. И Валя – звучит ужасно.
– А как не ужасно?
Она придумала давным-давно, но сделала вид, что соображает. И после паузы выпалила:
– Ален! – с ударением на «а», конечно.
– Надо же! – он словно бы удивился. – Кто бы мог подумать, что сокращать имена можно еще и так. Нет, кроме шуток, действительно недурно.
– Ну я же филолог все-таки! – И, скромно улыбнувшись, добавила: – Будущий…
– Судя по тому, как ты ловко управляешься со словами, вполне уже настоящий. Призвание, так сказать.
– Да ну, призвание! Я же на филфак почти случайно пошла. Сама удивилась, когда поняла, что мне нравится. – И спросила неожиданно: – А вы где учились?
– Мы же вроде договорились – по имени. И значит, на «ты».
Она вздохнула:
– Трудно…
Он усмехнулся:
– Ну давай тогда на брудершафт, что ли, выпьем. А то имя ты отличное придумала, но с «вы» оно как-то… не монтируется.
Он все больше и больше веселился, а Мию уже трясло, как овечий хвост. Она никогда в жизни не видела живой овцы и слабо представляла, как выглядит этот самый хвост, только в каких-то забытых уже книжках попадался такой оборот – «как овечий хвост». Но в животе клубился отвратительный холод, коленки дрожали – ни перед одним, даже самым суровым экзаменом с ней такого не случалось. Он, конечно, заметил, что Мия дрожит:
– Тебе холодно? Или ты… боишься?
– Нет-нет, – она торопливо замотала головой и после паузы медленно, словно раздумывая, добавила: – Не знаю. Мне… хорошо. Тихо так, спокойно.
– Ох ты, бедная овечка! Ну – давай на брудершафт?
Когда руки с бокалами переплелись, его глаза оказались очень близко. Так близко, что это было почти жутко. Глаза в глаза… И все ближе, ближе… Перед тем как сделать ответное движение ему навстречу, Мия помедлила секунду. Изображала робость и неуверенность. Впрочем, и изображать-то особенно не пришлось, она и вправду находилась почти в панике. Что и неудивительно: сейчас ставки взлетели куда выше, чем когда бы то ни было. И ошибиться было нельзя! Ни взглядом, ни интонацией, ни движением…
Но страх этот был – в голове. И это казалось очень, очень странным. Она боялась. И – не боялась. Все расчеты, размышления, оценки – вся эта логичная и рациональная шелуха куда-то вдруг делась. Испарилась. Вспыхнула – и развеялась. Разве можно рассуждать и рассчитывать, когда – глаза в глаза? И тонешь, и взлетаешь, и растворяешься… Льешься, как льется ослепительный расплав из доменной печи. Какие мысли? Только глаза, только пальцы, только губы – жадные, требовательные, нежные… Огненные…
* * *
Во время стоянки в Хельсинки (выходить они, разумеется, не стали) он – Ален! Ален! Теперь Мия имела полное право так его называть! – спросил чуть насмешливо:
– Не боишься, что кто-то увидит?
Юбка, маечка и все остальное валялось где-то в углу полки. Мия сидела, откинувшись на кожаную спинку, согнутая в колене нога подтянута почти к самой груди, вторая вольно свешивается вниз, расслабленное тело еще хранит недавний жар, глаза полуприкрыты, пальцы как бы в задумчивости водят по ободку бокала с недопитым шампанским… Кто-то увидит? Что он имел в виду?
Намекал, что неплохо бы зашторить окно? Нет, интонация говорила о другом – скорее, он ее провоцировал. Ах, что станет говорить княгиня Марья Алексевна!
Мия не столько поняла это, сколько почувствовала. Отметила: ага, вот, значит, что тебя заводит – нарушение приличий! Вздернула высокомерно бровь:
– Подумаешь! К тому же это окно все равно не на ту сторону.
– Действительно, – усмехнулся он. – А если дверь в коридор открыть?
Она фыркнула:
– Я, может, ненормальная, но не идиотка. Вызовут полицию или кто тут в поезде за порядком следит, впаяют подрыв общественных устоев, в универ сообщат. Мне оно надо?
– Значит, здравый смысл тебя не покидает даже в… патетические моменты?
– Как он может покидать? Здравый смысл либо есть, либо нет. Может, тем, кого с пеленок в золотой люлечке качают, это и без надобности, а обо мне как-то никто никогда не заботился, все сама. Так что куда мне без здравого смысла… Ох, прости, я не хотела ничего такого говорить…
– Да нет, даже интересно. Гляди-ка, это окно тоже вполне перспективное… Видишь, встречный подошел?
Окно напротив их купе в остановившемся на соседнем пути составе оказалось зашторенным. Пассажиры, должно быть, спали. Но ведь в любой момент мог кто-то проснуться и выглянуть.
– Ну как? Закрыть шторку?
Однако Мия уже поняла, чего ему хочется.
– Подумаешь! – повторила она с той же интонацией, бросив в сторону окна насмешливый взгляд. – Даже забавно…
И улыбнулась, опускаясь перед ним на колени. Робко так, почти вопросительно улыбнулась…
* * *
Проснулась она, не проспав, кажется, и получаса. Но за окном было уже почти светло. Там все так же пролетали столбы, перелески, домики. Совсем как вчера вечером. И все же не так. Тело заливала сладкая истома, голова была легкой и чуть звенящей – как воздушный шарик с колокольчиками внутри. Динь-динь!
В коридоре шебуршилась проводница. Постукивала – пока еще, впрочем, довольно деликатно – в двери, сообщала, что Питер – через час, собирайтесь-собирайтесь.
Мия осторожно выскользнула из-под обхватившей ее тяжелой руки – Ален промычал что-то невнятное, но не проснулся.
Она сбегала в туалет: оделась, умылась, поразмыслила – не накраситься ли, но решила – не стоит. Губы и так горели, глаза сияли – нет-нет, никакой косметики не нужно, это все равно что розу из пульверизатора покрасить. Нацепила на лицо отстраненное выражение. Чтобы в прохладной утренней красавице и следа страстной ночной вакханки не виделось. Ни тенью, ни намеком.
В зеркале отражалась легкая, едва заметная улыбка – скорее вежливая, нежели дружелюбная. Глаза сияли не жарким, испепеляющим, а холодновато-прозрачным блеском. Как драгоценные камни – непроницаемые и равнодушные. Это было лицо девушки, которой наплевать – наплевать! – на то, что было ночью. Так, смутное воспоминание. Вроде как поужинала в хорошем ресторане или на сеанс массажа сходила: приятно,
