Николай поморщился, будто у него внезапно заболел зуб. Что ему, больше всех надо? Беда была в том, что действительно надо больше всех. И Данила Константинович тоже это знал, за что и ценил, и даже по-своему любил Барчука. Но генерала он тоже любил, по-своему. А главное, ох как не любил с ним ссориться, особенно в последний год перед выходом на пенсию. То-то, братцы, сыскное дело — штука хитрая, не всякому по плечу.
Майор елозил на стуле, будто в сиденье вбили гвоздь острием кверху.
— Этот ваш труп, как его там? Мурзаков? — небрежно спросил Данила Константинович, и Николай подумал, что актер из шефа никудышный, даже для самодеятельного театра в каком-нибудь неперспективном селе. — Заканчивайте с ним, ребятки. Что, других дел нет? Настоящих? Я уже докладывал туда, — и полковник выразительно взглянул наверх, — и даже там понимают, что к нам претензий быть не может. К нам и так каждый день люди ходят со своим горем…
«А этот, значит, уже и не человек», — подумал Барчук, но промолчал. Скучно спорить, когда наперед знаешь расклад: что тебе ответят, что ты на это возразишь и что тебе прикажут в конечном итоге. Зачем резину тянуть?
— Сахалтуев как раз установил с помощью московских коллег… — начал он.
— Вот-вот, — подхватил Бутуз. — Сахалтуеву больше заняться нечем? Так я подкину. Стол делами завален — макушка только торчит. И еще: когда понадобится по-настоящему, вам не помогут. Сколько можно использовать личные связи направо и налево? Там же тоже, в Москве, люди сидят. Я ясно выражаюсь?
По справедливости стоило бы сказать, что нет, неясно. И заставить шефа четко произнести, что он своей властью приказывает прекратить следствие по делу об убийстве гражданина Мурзакова, но зачем же наживать себе врага за здорово живешь?
— Ясно, — буркнул Барчук.
— Коля, — примирительно сказал полковник, — мне никогда не нравились такие вещи. И такие приказы, пусть даже высказанные в завуалированной форме. Генерал тоже не в восторге, поверь мне. Но ему звонили из таких заоблачных высот, что он рекомендовал не рыпаться, дурака не валять и на сей раз не заедаться. И тебя просил предупредить отдельно, зная твой комсомольский задор и юношеский максимализм. Я знаю, что ты думаешь. Так вот: думать можешь сколько твоей душе угодно. Но дело закрывай и — в архив. Все. Не доводи меня до инфаркта, я твою удаль молодецкую знаю. Только не в этот раз. Тем более что человечек был не лучшего пошиба, гнилой человечишко был.
— У нас теперь лицензия на отстрел выдается по характеристике жертвы? — едко спросил Барчук, сию секунду клявшийся себе, что ни за какие коврижки не врубится в безнадежную дискуссию. — Плохих, значит, можно убивать, и это совсем даже не плохо, да?
— Коля! Я же просил, зачем этот пафос, а?
— А не надо мне, Данила Константинович, совесть облегчать. Не горюй, мол, Барчук, за этим подонком и не заплачет никто. Мне это ни о чем не говорит. За мной, может, тоже никто не заплачет.
— А Сахалтуев? — изумился шеф, против воли втягиваясь в безумный какой-то разговор.
— Он? Да Юрася первый обрадуется: он на мою квакву давно уже глаз положил. Я еще остыть не успею, как он ее к рукам приберет.
— Кого?!
— Квакву. Чашку с жабой, — смилостивился майор.
— Так, кыш отсюда, пока я еще не рехнулся окончательно! — скомандовал полковник. — А то я за себя не ручаюсь. Сам твою квакву отберу.
— Майора обидеть может всякий… полковник, — пробормотал Николай уже от дверей.
— И посмотри в справочнике слово «субординация», — попросил Данила Константинович почти ласково. — Все, свободен.
* * *
У входа в офис печально топталась Машка, и Татьяна, остановившись в двух шагах, неодобрительно ее оглядела: плечи опущены, спина сутулая. Общая картина — мрачная.
— Горе горем, но осанка тут ни при чем. Ты же не безутешная вдова, — пробормотала она, подойдя к подруге, и сунула ей огромный букет роз.
— Это мне? — пискнула та.
— Мне. Но не идти же устраиваться на работу с этой клумбой. Отвлекает.
— Это Павел Леонидович?
Татьяна фыркнула:
— Павел Леонидович, скажите на милость! Господи, как время летит: только что был Пашка, тощий и лопоухий, а теперь огромный, как Колосс Родосский, и уже Леонидович. Да-с, старею… — Она наморщила нос. — Рекомендательное письмо он привез и обещал, если что, подтвердить, какой я просто ангел небесный, если тебя интересуют подробности.
— Да Сережка ему звонить не посмеет, калибр не тот.
— На Бога надейся, а верблюда привязывай. Ну что, вперед!
* * *
Когда-то давно, года четыре тому, когда Машка встретила нового мужчину своей жизни и страстно желала услышать мнение Татьяны по этому поводу, та отчаянно воспротивилась знакомству. Все, что Мария рассказывала о возлюбленном с восторгом и умилением, у нее вызывало в лучшем случае скептическую усмешку. Тото была требовательна к представителям сильного пола; чересчур требовательна — как сетовала порою Машка, — и она совершенно не хотела разочаровывать лучшую подругу. Практика показывала, что беспощадная в суждениях Татьяна редко ошибалась на предмет взаимоотношений, но надежда умирает последней.
Маша отчаянно защищала Сергея, приписывая ему всё новые достоинства; и в конце концов Тото постановила, что лучшим выходом будет не видеть этого рыцаря на белом коне. «Зачем тебе нужно сводить нас нос к носу? Я, конечно, могу и попритворяться тебе в удовольствие, но ты же непременно захочешь услышать честное мнение. Давай, его у меня как бы не будет. А время покажет». И Машка — пусть с неохотой, но согласилась.
Тогдашнее соломоново решение теперь пошло на пользу. Колганов о Татьяне только слышал, да и то нечасто. И, как всякий занятой человек, не слишком помнил, что его возлюбленная рассказывала о какой-то своей подруге-художнице и бесконечных перипетиях ее квартирно-коммунальной истории, в Машкином изложении похожей на бразильский «мыльный» сериал.
Так что он никак не мог соотнести неведомую подругу бывшей любовницы и успешного рекламиста с богатым опытом работы в этом бизнесе.
Настроение у Сергея было отвратительное. Сорвалась солидная сделка, сулившая не только приличную прибыль, но и интересные перспективы. Типография не выполнила заказ, а в банке снова затеяли какие-то проволочки с выдачей нового кредита. К тому же накануне вечером он страшно поругался с теткой, не одобрявшей его расставание с Машкой и обозвавшей новую пассию «сопливой вертихвосткой», «чухонкой» и своим коронным словцом, которое в приличном обществе произносить вообще не следует.
Он искал, на ком бы сорвать злость. И соискательница на вакантное место пиар-менеджера идеально подходила на эту роль. Сергей, узнавший о ней от директора по кадрам, представлял себе эдакую очкастую девицу в бижутерии от Сваровски, в модном наряде и длинноносых туфлях без задника, которые он органически не переваривал. При этом она виделась ему близорукой и неинтересной говорливой особой, как и все его предыдущие менеджеры. Они заискивали и лебезили, могли всплакнуть, когда он устраивал им очередной разнос, и Сергей решительно не понимал, как им удавалось выполнять работу, главными в которой были неотразимое личное обаяние и эрудиция.
