малиновую гостиную.
Резные английские часы в прихожей Дома ученых пробили десять вечера. В тишине пустого здания Антонина Петровна расслышала их легкий полусвист-полузвон, проходя по коридору второго этажа. Сотрудники в июне ушли в отпуск, и только Антонина Петровна и Володька-охранник по-прежнему являлись на работу каждое утро и уходили поздно вечером. Им обоим больше нравилось проводить время здесь, во дворце великого князя Владимира Александровича, чем у себя дома. Торопиться было незачем и не к кому. В последнее время Антонина Петровна стала хуже засыпать, под утро снились печальные сны: то плакала мать, то баба Нюра грозила пальцем. Сегодня приснился Мавзолей. Огромный, как египетская пирамида, ступени его покрыты выбоинами, поднимаются круто вверх, она карабкается по ним все выше и выше, до последнего порфирового уступа. И открылась перед ней безлюдная пепельная пустыня до горизонта, вокруг ничего – ни стен Кремля, ни города, только холодный ветер воет погребальную песню, от него слезятся глаза… Антонина Петровна проснулась в слезах, и весь день нескончаемые серые волны песка с гранитной пирамидой посередине не выходили у нее из головы.
С сумочкой в одной руке и связкой ключей в другой Антонина Петровна вошла в малиновую гостиную, по привычке прикрыв за собой дверь. Она положила ключи на чайный столик, подошла к окну и взглянула на набережную. По ней тянулась колонна машин, а по реке – вереница катеров и прогулочных кораблей. И машины, и корабли двигались медленно, как караваны в пустыне. Солнце еще не село, и ангел на шпиле каменного корабля горел в его заходящих лучах. На серо-голубом фарфоровом небе неподвижно висели розоватые облака. Антонине Петровне показалось, что она смотрит на театральную сцену. И река, и стены крепости на том берегу, и облака, машины и корабли казались нарисованными на холсте. Облака на глазах темнели, словно в театре медленно гасили свет. Волны играли багровыми бликами. Ей стало не по себе. Вдруг сейчас чья-то огромная рука разорвет мир за окном, как бумажную декорацию, и черная бездна откроется на месте города. Она задернула тяжелую бархатную штору и повернулась.
В малиновом кресле, лицом к окну, сидела старуха. Черные кудрявые волосы выбились из-под серого платка, скрюченные руки сложены на коленях, на драной юбке. Антонина Петровна вздрогнула и строго спросила:
– Кто вас пустил? Охранник? Что вам тут нужно?
Старая карга молчала, глаз ее было не видно под сморщенными веками.
Подлец все же этот Володька, подумала Антонина Петровна.
– Пойдемте со мной, – еще строже сказала она. – Здесь нельзя находиться посторонним. Мы закры…
Она не договорила. Старуха усмехнулась, блеснули белые зубы, зашелестел, засвистел тихий голос, как будто птица захлопала крыльями:
– Никуда мы отссюда не пойдем… Тосся.
И тут Антонина Петровна разглядела руки старухи. Кривые темные пальцы заканчивались алыми длинными когтями. Двух пальцев на каждой руке не хватало.
– Ссядь, Тосся…
Ноги сами подогнулись, и Антонина Петровна упала на бархатный диван. Карга смотрела прямо на нее, глаза ее горели малиновым огнем. Повеяло илом, мокрой глиной и горькой ивовой корой…
– Не бойсся… Ты наша, ты своя… Помоги нам, и я отвезу тебя туда, куда ты всегда хотела. Дома наши скрыты в пустыне, они ждут часа, когда ловцы соберутся со всех концов земли… Восстанут дворцы из тины и пепла, и зацветут сады, и наполнятся водой обе реки, и все вернется к тому, что было. Вспомни свое имя… Вспомни потерянный дом… он стоял в самом конце Маковой улицы, там, где начинаются поля… Вечерами ты поднималась на крышу, садилась на подушки из козьей шерсти и смотрела, как голые рабыни собирают мак в круглые корзины, а вдали по реке плывут золотые тростниковые лодки…
Слезы катились из глаз Антонины Петровны.
– Белое платье, – прошептала она. – Мое платье из тонкого льна, и алое покрывало с синей бахромой… Ина! Меня звали Ина…
Старуха улыбнулась, блеснули острые зубы.
– Родители так назвали тебя, чтобы ты была плодородной и рожала много детей, много здоровых детенышей, которых можно обменять на сапфиры, и алмазы, и тонкий египетский лен… Они нашли тебе лучшего в городе жениха, с лицом прекрасным, как луна, и сильными бычьими ногами… Счастье никогда не оставило бы вас… всех нас… Если бы…
Огонь в глазах старухи ярко вспыхнул, багровый свет залил гостиную.
– Если бы не они! Те, кого мы пригрели, кому дали землю и дома, и работу. Те, кого мы учили в наших школах, кого мы звали на наши праздники, кому рассказывали о мудрых звездах и великом море… Пришельцы!
Она протянула вперед страшные руки-лапы и сжала когти.
– Мы дали им все, но они покинули нас. Ушли и унесли наши знания, нашу удачу, запутали весь мир, всех свели с ума. Отринули наши законы и установили новые. Из-за них прилетели жаркие ветры, и пустыня поглотила поля, иссякла вода в источниках, иссохла земля… И тогда наши мудрецы послали ловцов… Времени остается мало… Мы должны успеть… Помоги нам, и я отнесу тебя домой. Там нет вонючих машин и уродливых зданий, там ветер пахнет медом, и девушки с тонкими талиями собирают мак в круглые корзины. Там тебе снова будет пятнадцать лет, и ты встретишь своего жениха…
Ина упала на колени перед старухой и прижалась губами к морщинистым ледяным пальцам.
– Как мне помочь вам? Как бы ни было трудно, я все сделаю, что ты скажешь!
– Это нетрудно. Я научу тебя…
Профессор Руфат Алиевич Сафаев ходил на работу и с работы пешком. Клиника была в двухстах шагах от дома, а прогуляться по набережной канала приятно в любую погоду. Особенно летом, в белые петербургские вечера. Помахивая портфелем из коричневой кожи, привезенным ему женой из поездки в венгерский санаторий, он шел и смотрел на проплывающие один за другим полные туристов шумные катера. Музыка и громкие голоса гидов ему не мешали, он к ним привык. Высокий, в меру полный, седой, но с аккуратной черной бородой, он выглядел все еще молодо, несмотря на свои шестьдесят лет. Черные глаза его не нуждались в очках, и ноги несли легко и быстро. Пациентки и медсестры кокетничают с ним, и ему это нравится, но никто из них не может сравниться с его женой. В прошлом году они отметили тридцатилетие со дня свадьбы, и он надел на
