И вот Гали попросила его рассказать о себе. Значит ли это, что она стала относиться к нему серьезно, Жан не знал. Ему было просто очень хорошо идти вместе с ней и рассказывать ей обо всем: о своих друзьях, отце, учебе. Жаль, что путь оказался таким коротким!
* * *
Они пришли в тот самый дансинг, где были прошлый раз. С маленьким уютным баром, с просторной танцевальной площадкой и неизменным жиголо, развлекающим очередную богатенькую дамочку. Только на этот раз играл квартет: гитара, бас-гитара, ударные и саксофон.
Жан с Гали не стали тратить время на ненужные церемонии и, выпив по бокалу вина, сразу же отправились танцевать.
И вновь было то же чувство полета, единения, слияния в экстазе. Вновь он вел, раскручивал, бросал, ловил ее. Вновь она чувствовал себя точно настроенным инструментом в умелых руках мастера. Они танцевали танго, рок-н-ролл. Они заводили всех вокруг. И они подготавливали себя к тому, что неминуемо должно было произойти. Досконально изучив тело друг друга в танце, они жаждали продолжения в постели.
Когда они возвращались домой, то есть Жан провожал Гали, был уже поздний вечер. Небо было усыпано яркими звездами. Стояла тишина. Гали ожидала, что Жан затащит ее в первую попавшуюся подворотню — так велико было возбуждение обоих. И она хотела этого, и злилась, и не понимала, почему Жан этого до сих пор не сделал.
А Жан был в отчаянии. Он не мог привести Гали в общежитие, не мог предложить ей переночевать в гостинице. Все это было пошло, мелко, недостойно ее. О том, чтобы затащить ее в какой-нибудь подъезд он не мог бы и подумать. С его стороны это было бы верхом неуважения по отношению к ней, да что там говорить, это было бы подлостью. И вдруг решение пришло само собой. Они как раз проходили мимо здания, где была их общая с ребятами мансарда.
Вернее, она принадлежала Полю, но ребята давно уже оборудовали ее для встреч и совместных попоек. Они собирались там, чтобы поговорить о новых достижениях в области литературы, физики, математики или просто посмеяться, попеть песни под гитару. Как давно он уже не был на таких вот встречах! Но он был уверен, что там чистота: девчонки всегда все убирали после собраний. И это место — родное для него, там хорошая атмосфера. Ребята вроде уехали сегодня за город. Значит, комната должна быть свободна.
— Гали, я хотел бы показать тебе одно место, очень дорогое для меня, — сказал он. — Ты позволишь?
— Ну наконец-то! — подумала Гали.
У каждого из ребят был собственный ключ от мансарды. И сейчас, открывая дверь, Жан опасался, как бы внутри все-таки кто-нибудь не оказался. Но все обошлось. Никого нет.
Мансарда представляла собой небольшое помещение с низким потолком и узким решетчатым окошком. У стены стоял диван с потрепанным покрывалом, над ним висела копия картины Сезанна «Цветы в голубой вазе». Достаточно хорошая, надо сказать, копия. В углу стоял пустой мольберт, рядом, на маленьком столике были навалены подрамники, планшеты. Поль, хозяин мансарды, был художником. В другом углу расположился так называемый «бар» — деревянная полка, стоящая прямо на полу, в которой находилось несколько бокалов и бутылка вина, на «всякий пожарный» случай. Рядом с диваном стоял невысокий столик. И, конечно, в комнатке присутствовал важнейший атрибут веселой студенческой жизни — гитара.
Гали мансарда сразу понравилась. Здесь было ощущение молодости, полета, веселья. Здесь хотелось петь, говорить глупости и любить. То есть, заниматься любовью, конечно.
Жан достал бокалы, протер их платком. Открыл бутылку вина.
— Прошу прощения, сервис, конечно, оставляет желать лучшего, — сказал он.
— Брось, Жан, мне здесь нравится, — успокоила его Гали, располагаясь на диване.
Жан разлил вино по бокалам, присел рядом с Гали на диван.
— Я хотел бы произнести тост в честь самой прекрасной, самой красивой и желанной женщины на свете. Я, наверно, опять выгляжу глупо, но мне очень хотелось это сказать. И я сказал. За тебя, Гали!
Они чокнулись бокалами, хрусталь зазвенел. Вино тоже оказалось на удивление хорошим.
«Прекрасный вечер», — подумала Гали.
— Иди сюда, — сказала она, откидываясь на спинку дивана и маняще протягивая к Жану руки. Жан, который вставал, чтобы закрыть на замок дверь, принял ее руки в свои и присел рядом с ней.
Он целовал кончики ее пальцев — один за другим. Какое это, оказывается, блаженство — целовать руки любимой. Он поднимался все выше и выше, покрывая поцелуями ее плечи, шею. Гали не мешала ему, не подстегивала, хотя сама вся уже сгорала от нетерпения. Наконец он добрался до ее губ. Их поцелуй был долгим, волнующим, нежным. И в то же время в нем было столько страсти! Жан перебирал ее волосы, и от этого волны желания растекались по всему телу.
Гали откинула голову назад, и Жан приник к ее полуобнаженной груди. Он ласкал ее через тонкую ткань платья, потом обнял Гали и расстегнул сзади молнию. Жан стал ласкать ее плечи, спину, ягодицы, одновременно целуя Гали. Потом он осторожно раздел Гали, оставив только трусики и бюстгальтер, ласково уложил ее на диван. Скинул сам футболку, джинсы и наклонился к ней, чтобы вновь начать целовать ее. Они ласкали друга все более страстно. Гали уже достигла такого состояния возбуждения, что готова была кричать, требовать развязки. И в этот момент вдруг послышался звук бьющейся посуды.
Жан вздрогнул, оторвался от Гали, обернулся. В дверях стояла Мари. Она в оцепенении смотрела на него. Потом вдруг, опомнившись, развернулась и побежала вниз по лестнице.
* * *
Мари после разговора с мадам Легаре долго еще бродила по улицам. Она поняла, что у нее по сравнению с этой роскошной красавицей нет никаких шансов. Как она сказала тогда? «Кто тебе дал право решать, что для него хорошо, а что плохо? Ты ему вообще кто?» Действительно, кто она такая. Она просто любит его, но это ведь ничего не значит.
Мари сама не заметила, как пришла к зданию Гранд-Опера. Она вспомнила, как они были здесь с Жаном.
«В середине прошлого века император Наполеон III, — рассказывала женщина-экскурсовод. — Напуганный покушением на свою особу в существовавшем тогда оперном театре, повелел построить новый театр — такой, где его величество смогло бы чувствовать себя «как дома». Все, что происходило тогда по повелению императора, делалось с размахом, так что будущий оперный театр должен был стать чем-то монументальным. Тогдашний префект Парижа, барон Хауссманн, гений градостроительства и в то же время гений разрушения, безжалостно перекраивал многовековой город. Сносились целые кварталы, на их месте разбивались бульвары, возникали новые площади, новые проспекты. Огромный пустырь на месте уничтоженного квартала недалеко от Сены отвели под будущий театр.
