что Аллочка станет ломиться во двор следом за мной! Лопата для снега пришлась бы очень кстати. Под капотом урчит двигатель, затем слышится скрип шин по заснеженной дороге. Алла уезжает.
Поднимаюсь по ступенькам крыльца почти бегом, стремясь укрыться в своем жилище, как в коконе. Я устала от лжи и фарса, чужих разборок и собственных напрасных ожиданий…
– Внучка приехала, Глаша, иди скорее сюда! – завидев меня в прихожей, кричит дед Никита. – Дай-ка обниму тебя, Алиска! – Из кухни доносятся оханья тети и металлический звук противней.
Прижимаюсь к теплой груди старика, пахнущей табаком и горячим хлебом, и всхлипываю. Пружина, которую я долго сдерживала, наконец лопается…
– Эх ты… – Дедушка гладит меня по голове и кряхтит. К его заботливым рукам присоединяются ладони тетушки Глаши.
– Лисена моя, девочка… Ну что случилось? – Она обхватывает мое лицо руками и пристально смотрит в глаза. – Зря ездила, дочка?
– Ничего не зря, тетя Глаша, – утираю слезы и вздергиваю подбородок. – Я нашла могилу папы. Долго рассказывать… Если коротко: уголовное дело возобновят.
Старики охают и нетерпеливо потирают руки в ожидании моего рассказа.
– Мой руки, Лиса, и садись к столу. Столько с Никитой наготовили. Поешь и все нам расскажешь, – тетя Глаша возвращается на кухню.
Дед Никита преграждает мне путь и упирает руки в бока.
– Признавайся, чего плачешь? – спрашивает старик, как только из кухни возобновляется звон посуды. – Я случайно… машину заприметил возле забора. К тебе, поди, приезжали?
Протяжно вздыхаю и молча киваю.
– Что приторному шоколадному десерту от тебя понадобилось? – шепчет он заговорщически, озираясь по сторонам. Очевидно, делиться секретом с тетей Глашей дедушка не собирается.
– Дедуля, ты знал про картины?
– Да, – чуть помедлив, отвечает он. – Богдан помочь хотел, Алиска, помочь… – Никита Сергеевич виновато отводит глаза.
– А зачем обманывать?
– Ты бы не взяла деньги, ведь так?
– Так…
– Ну вот. Дурочка ты, Лисенка. Выброси глупые мысли из головы и пойдем есть, – довольно крякнув, старик хлопает меня по плечу.
Дедушка и тетя кормят меня как на убой. Я рассказываю им про горные приключения и подробности расследования, умолчав о лавине. После еды я избавляюсь от пропахшей костром одежды и принимаю горячую ванну. Вода ненадолго успокаивает царящие в душе и мыслях хаос и смятение. Я щедро сдабриваю обветренную кожу кремом, наношу на кончики волос маску. Откинувшись на подголовник, я дремлю, наслаждаясь звуком льющейся из крана воды. Часовой заплыв в ванной прерывает настойчивый стук в дверь.
– Алиска, телефон разрывается! Похоже, Мир Труд Май звонит? Я не стал сам отвечать.
– Спасибо, деда, – кричу я в ответ. Набрасываю халат, оборачиваю волосы махровым полотенцем и выхожу. Надо же, четыре пропущенных.
– Мир, не волнуйся, я дома, меня довез Иван Тимофеевич… – я сразу же перезваниваю.
– Алиса, ты стоишь сейчас? – спрашивает Мир. Хм, Алиса? Не Лиси и не Лис, а вот так официально? Сердце больно толкается в ребра и ухает вниз.
– Мир, что случилось?
– Сядь, пожалуйста, детка, прошу тебя, – от меня не укрываются нотки волнения в голосе Боголюбова.
– Села. Доволен? Что там у тебя? – Я плюхаюсь в кресло возле пылающего камина. Поленья потрескивают, из камина вдруг вылетает горящая искра.
– Алиса, мне позвонила мама Богдана. В день отъезда в Грузию он попал в аварию. Серьезную аварию, Лиси…
Глаза мгновенно застилает слезами, телефон выпадает из безвольной кисти, а из груди вырывается хриплый стон… Я слышу льющийся из динамика голос Мира: «Он жив, Лис! Жив!» Слова, как глоток свежего воздуха или спасительная соломинка, вытягивают меня из темной бездны бессознательности. Подхватываю трубку и отвечаю, отдышавшись:
– Что с ним? Где он?
– В реанимации областной больницы. Я только вышел из операционной и не видел Богдана. Лис, дождись вечера, пойдем вместе, хорошо? Одну тебя не пустят.
Все как в тумане… Сквозь слезы вижу размытые силуэты деда Никиты и тети Глаши. Горло наполняется горечью, грудь сдавливает тисками так, что я не могу вздохнуть. Почему же Алла ничего не сказала? Никогда не поверю, что она не знает.
– Богдан… – выдавливаю чуть слышно. Голос звучит утробно, неестественно хрипло. – Богдан… Он в тяжелом состоянии, в реанимации. Он разбился, деда…
– Господи! – Дед Никита порывисто обнимает меня и непрерывно причитает. – Звони скорее знакомому водителю, пускай возвращается.
«Приемные дни: среда и пятница, 14:00–15:00» – тупо вожу взглядом по строчкам на железной двери реанимационного отделения. Справа от двери звонок. Тянусь к кнопке одеревенелыми пальцами и нажимаю.
Из проема высовывается голова дежурной медсестры:
– Девушка, там не по-русски написано?
– Мне надо… там Богдан Рябинин, он у вас?
– У нас. Привезли два часа назад из операционной. А вы кто? – Женщина складывает руки с ярким маникюром на пышной груди.
– Я его… он мой…
– Значит, никто. Разговор окончен. Родители Рябинина только что уехали, а посторонним вход в отделение запрещен, – бойкая сестричка отталкивает меня и закрывает дверь перед носом.
Барабаню что есть силы и кричу:
– Откройте немедленно! Мне нужно его увидеть! Я… я… люблю его. Богдан…
– Я сейчас охрану вызову! Хватит стучать! – визгливо отвечает она.
Я бессильно опускаюсь на пол. Минуты складываются в часы, за окном темнеет и начинается метель. Снежинки стучатся в окно, ветер завывает в щели. Больничные коридоры пустеют. Внутренности выворачивает от сдерживаемых рыданий и обиды: люди в белых халатах равнодушно шастали мимо, делая вид, что меня нет, или пытались выгнать.
– Доктор, у нее температура поднялась, – чувствую чьи-то ладони на своем влажном лбу. Неужели я отключилась? От долгого сидения на полу ноги налились свинцовой тяжестью, спина затекла. – Девчонка горит. Не хватало еще, чтобы коньки здесь отбросила. Может, пустим?
– Богдан… Богдан, – всхлипываю чуть слышно. Слезы безвольно катятся по щекам. Размытый силуэт доктора в зеленом медицинском костюме склоняется надо мной. В нос ударяют запахи лекарств. – Пустите…
– Пойдем, горе кучерявое, – мужчина тянет меня за руку и поднимает. Шатаюсь и с трудом удерживаю равновесие, стоя на онемевших ногах. – Таня, дай ей халат и бахилы.
Медсестра заставляет меня умыться и провожает в палату. Мы идем по широкому белому коридору. Вдоль стен стоят каталки и пластиковые стулья. В воздухе витает запах дезинфекторов. Таня жестом показывает на дверь и, что-то буркнув под нос, уходит.
Богдан спит. Из его правой руки торчит катетер, левая полностью забинтована.
Осунувшееся лицо парня разукрашено разноцветными синяками и ссадинами. Они повсюду: на лбу, скуле, подбородке… Бровь рассечена, в ране виднеется запекшаяся кровь, под глазами пролегают глубокие тени.
До боли прикусываю щеку изнутри: Таня запретила мне рыдать в палате. Тихонько придвигаю больничную табуретку к кровати и сажусь. Палату наполняют звуки работающих приборов и его ровное,
