явился проведать любимого терапевта. Прошлой весной одна такая дежурила напротив их дома.
– Чего вы хотите? Ваш психолог здесь больше не живет.
Старик засмеялся, заухал:
– Уххух! Знаю лучше тебя, где она теперь! Ловко ты ее выгнал… И впрямь, к чему рассусоливать. Пошла вон, знай свое место – среди бесноватых и лиходеев… да и то сказать, давно пора было от нее избавиться. Возьми моложе, красивее… потолще бери, потолще… Да хоть бы ту новую актрисульку, блондинку… Ты же любишь блондинок…
Марк опустил револьвер и усмехнулся.
– А… так ты привидение… Я так и думал, что случится что-то такое. Устал я за последние недели… за все эти три года…
– Ишь, выдумал. – Старик поднял пухлую ручку и погрозил бледным пальцем с кривым длинным когтем. – Ре-жи-ссер!.. Тьфу! Жизнь за театр держишь? Устал он… С чего бы это?
Марк рассердился, но вместо того, чтобы повернуться и уйти, шагнул вперед и сел в кресло напротив кровати. От старика тянуло смолистым лесным запахом, но не северным, холодным, а теплой, нагретой на солнце хвоей и травой. Сладким, душным запахом прелой травы, как во сне.
– Я три года жил как под каменной плитой, – сказал Марк и тут же подумал: «Перед кем я оправдываюсь?»
– Детей ты мог наделать десять штук за три года, хох! С красивыми, здоровыми и молодыми. А про жену – мне-то не ври. Наглая, подлая. Ты для нее и сикля не стоил. Какая она жена! Ты ведь давно хотел, чтобы она исчезла. Растворилась, развеялась дымом. Вот и улетела… хехех…
– Ты, тварь…
– Все мы твари сотворенные… Ладно, что о женщинах говорить. Их много, и детей они тебе родят много. За этого держишься, потому что он один. А будет десять – и не заметишь, если одного недосчитаешься…
– Ты не человек! – злобно проговорил Марк, вглядываясь в серое морщинистое лицо с яркими, как застывший огонь, немигающими глазами. – У тебя перья вместо волос… когти! Что ты можешь знать о человеческой жизни?!
– Ты сам-то что о ней знаешь? Когда-то да, был музыкантом. Пусть и не шибко хорошим, но играл от души. А теперь ходячий идол. Вон, на полу валяется – точь-в-точь. И действа твои на подмостках холодны и мертвы. Нет в них ни смысла, ни жизни…
– Ну это ты врешь! На мои спектакли билеты в городе самые дорогие и всегда проданы!
– Хах, нашел зрителей! Толстосумам главное – мода… чтоб необычно, чтоб не как раньше, не как у других. Грязь с земли им в лицо бросаешь со сцены – смеются и хлопают. Чем больше денег ты с них берешь, тем больше хлопают и смеются…
– Это я создаю моду! Да, не как раньше, да, необычно. Новое искусство для нового мира!
– Твой новый мир – слабый отблеск старого… ты всего лишь ищешь дорогу назад… собираешь осколки прошлого… складываешь их в бессмысленные картинки… вместо того, чтобы вернуться к нам… честно признать, что мы, только мы были правы…
– В чем правы?
– Например, в том, что когда горят дети – это хорошо. Это нравится звездам.
Марк встал.
– Чего тебе от меня надо, бес? Говори быстро и лети отсюда. Форточка открыта.
– От тебя ничего. Когда-то ты был опасен, но давно сошел с круга… А твой сын… Зачем он тебе? Только мешать будет. Отдал бы его нам.
– Я бы тебя расстрелял, демон, – прошипел Марк, – но пугать ребенка не хочу.
– Да и пули-то у тебя не серебряные, хехех. – Глазищи чудовища помутнели, покрылись блеклой пеленой. – Ладно, ухожу. Знал, что ты кочевряжиться станешь. Упрямый ты, как и предки твои. Хоть и забыл ты все, что они знали… Совет я хотел тебе дать. Лизку, девку вероломную, не зови обратно. Не твоего поля ягода.
– Не нужны мне твои советы! Я и думать про нее забыл!
– Забыл он, хех. Опять врешь. Мог бы и уважение оказать, все же я тебя старше на пять тысяч лет…
Из коридора раздался скрип дверной ручки и тонкий голос:
– Папа!
Марк бросился к своей спальне.
Руки его так тряслись, что он не сразу смог попасть ключом в отверстие замка. Шурка стоял у двери босой.
– Папа…
– Все хорошо, родной мой. Я здесь. Хочешь, я расскажу тебе сказку?
Он взял ребенка на руки и отнес в кровать.
Когда Шурка заснул, Марк решил не возвращаться в комнату Лизы. Он знал, что там никого нет. Но пролежав с закрытыми глазами полчаса, все же встал и побрел туда снова. Комната была пуста. Он закрыл все форточки в окнах, поколебавшись, заглянул в шкаф. «Вот так люди сходят с ума», – равнодушно подумал он. И направился к двери. Около кровати на полу блеснула охрой овальная полоска. Птичье перо. Он не остановился. Пусть. Завтра оно исчезнет, или уберет Хенна. Ему все равно. Главное, что Шурка с ним.
На старом кладбище уже давно хоронили только за большие деньги и посетителей бывало немного. Когда-то сюда привозили на вечный покой безродных и нищих, могилки копали неглубоко, имен не указывали, и единственные, кто интересовался покойными, были голодные волки. Шли века, город рос, кладбище привели в порядок – осушили, проложили деревянные мостки, появились богатые памятники и красивые склепы, а также и церкви, деревянная и несколько каменных. Все церкви, кроме одной, были потом разрушены, и многие могилы и склепы сровняли с землей. Если бы не война, кладбище и вовсе бы закрыли – городское начальство пожелало сделать тут парк для веселья горожан. Но война решила по-своему. И бывший Спасский погост так и остался местом покоя. Бабу Нюру удалось подхоронить к дочери. Антонина Петровна любила приходить сюда по воскресеньям и сидеть на почерневшей от времени скамейке. Она сама подкрашивала оградку и железный крест. Клала на могилку конфеты и печенье. Доставала чекушку и выпивала несколько глотков водки, закусывая печеньем и вареным яйцом. Рассказывала бабе Нюре и матери о том, какие собрания прошли в Доме ученых, почем теперь картошка и сахар и как болят у нее ноги, да вот только пожалеть ее некому – они, ее близкие, лежат в сырой земле и молчат. И все вокруг лежали и молчали, тихо и мирно, и не было в этом ни надрыва, ни
