— Вы хоть понимаете, Элла, что случилось? Украден ценнейший экспонат! Подобно Розеттскому камню, этот хондрит нес в себе информацию о древнейшей истории Солнечной системы! Вы хоть понимаете, что это значит?
Я только подавленно молчала, а главный хранитель отдела минералогии непрерывно твердил, что его седая голова отныне покрыта несмываемым позором. И виновата в этом была я.
Тетя Агнесса ничего не говорила. Она тоже молчала. Но она та-ак побледнела какого-то особого рода и оттенка зеленоватой бледностью, что я всерьез испугалась, как бы на том все ее земные терзания не закончились.
Я так расстроилась! Даже позвонила своей сестре Эмме, что бывает не слишком часто. Есть только один человек, у которого моя фамилия не вызывает желания посмеяться, — это моя родная сестра Эмма Фишкис.
Я очень редко вижу свою сестру. Она живет отдельно от меня и очень далеко…
По характеру Эмма полная моя противоположность. Насколько я «рохля», «мямля» и «не от мира сего», настолько Эмма всегда уверена в себе. Моя сестра спортивна — мастер спорта по стрельбе из лука! — деловита, собранна, логична. И даже немного цинична.
Например, она никогда не приезжает на «святые для всех нас» семейные праздники к Горчицким. «Назови мне хоть одну причину, Элла, почему я должна героически бороться там со скукой?» — обычно говорит мне она, когда об этом заходит речь.
Короче, Эмма в отличие от меня холодновата, простовата, резковата… ну и так далее. Как говорят, я по сравнению с ней настоящая «кисейная барышня».
По этой или по какой иной причине, но на Эмму мой взволнованный рассказ о пропаже редчайшего экспоната особого впечатления не произвел.
— Но кому он мог понадобиться, этот ваш метеорит… на букву «ха»? — вяло поинтересовалась Эмма. — Или как его там?
— Хондрит!
— Вот именно. Я и говорю: кому он мог понадобиться, этот ваш хондрит?
— Вообще-то это небесный камень, Эмма. Понимаешь? В старину таким камням даже поклонялись. Знаешь, сколько ему лет?
— Понятия не имею.
— Ну вот, — грустно укорила ее я. — А туда же… рассуждаешь!
— Ну и сколько ему лет? — вздохнула сестра. — Миллион?
— Три с половиной миллиарда. Он почти ровесник нашей Земли.
— Да, это много, — согласилась Эмма. — И кому могла понадобиться такая рухлядь?
— Но Эмма… — перебила я сестру.
— Да наша тетя Агнесса и профессор Горчицкий, — вздохнула в телефонную трубку Эмма, — как коллективная Спящая Царевна! Заснули в своем отделе минералогии на десяток-другой лет и не заметили, что за это время случилось. Какой хондрит?! О чем ты, Элла, дорогая? За это время разворовали целую империю! А вы там переживаете из-за какого-то камушка? Бриллианты из госхранилищ вывозили на миллионы долларов — и ничего… Получили люди по нескольку лет, как за украденную козу. Успокойтесь, родные! Да фиг с ним, с этим хондритом!
Однако все мои попытки успокоиться самой и хоть немного успокоить убитых горем Горчицких оказались совершенно бесполезны.
Надо было видеть этих несчастных стариков! Профессор, который привык пылинки сдувать со своих экспонатов, находился на грани сердечного приступа. В доме пахло лекарствами. Тетя Агнесса то и дело роняла слезинки, чувствуя себя самой виноватой в этой истории — ведь именно она ушла со своего «боевого поста». А я…
Я уезжала с грустным предчувствием, что, возможно, в следующий «сдвоенный» день рождения уже не увижу их. Ведь самые тяжелые болезни, как считает современная наука, начинаются именно с отчаяния.
А я оставляла моих милых стариков в отчаянии и печали.
* * *
Но жизнь в Москве понемногу отодвинула неприятные воспоминания об этой истории в дальний угол. Моя жизнь вошла в обычную колею.
Однокомнатная квартира, преданный друг тойтерьер Диди, на обед салат из моркови и на ужин салат из шпината. И вечный душевный разлад, что важнее купить: краски или новые туфли?
«У тебя все смешное, — говорил когда-то мой бывший муж, — имя, фамилия, профессия… И сама ты, Элла, смешная. Настолько смешная, что плакать хочется».
Следует уточнить, что, говоря о профессии, он имел в виду, что я художница. То есть человек, занимающийся непонятно чем и неизвестно зачем. Поскольку это «непонятно что» не приносит практически никакого дохода. И тут он был полностью прав.
Единственный мой доход — это трактир «Ядрена-Матрена». Его хозяин Славик Чугунов в третьем классе был немного в меня влюблен. Школьная любовь. Чувство было недолгим, потому что уже в седьмом Славик стал отрываться от учебного процесса и терять связь с образованием. Но, очевидно, воспоминание об этом чистом детском чувстве он пронес через всю свою непростую жизнь.
Поэтому Славик Чугунов разрешает мне сидеть в углу его трактира, неподалеку от «телеги с закусками», и рисовать — на заказ — посетителей «Ядрены-Матрены». Они жуют, а я рисую. К тому времени, когда подают десерт и кофе, у меня уже готов портрет. Иногда я успеваю даже к горячему.
Если случается, что кому-то из посетителей портрет понравится, — они его покупают. Так я и живу — что нарисую, тем и поужинаю.
Самое же удобное, что трактир этот находится совсем близко от моего дома — не надо тратить времени на дорогу!
Что касается денег…
Почему-то считается, что настоящему художнику деньги не нужны. Они ему якобы только вредят. «Художник должен страдать и бедствовать». «Зайца надо гнать». Интересно, что обычно это говорят как раз охотники, у которых с финансами все в порядке.
Но я, видно, художник ненастоящий. Потому что так не считаю. С удовольствием получала бы побольше, а страдала поменьше. Устроилась бы на нормальную работу, сидела бы в каком-нибудь офисе и получала нормальную зарплату. В общем, жила бы, как все люди, «радуясь тому, что можно купить за деньги». Но, увы, увы… Рисование, по всей видимости, единственно возможная для меня форма существования. Не рисовать я, к сожалению, не могу. Возможно, все дело в том, что я слишком легко уязвимый, слишком ранимый человек. А когда я рисую, то переношусь в мир, в котором меня никто не может обидеть.
Вообще-то работа в «Ядрене-Матрене» — это неплохая работа. Особенно учитывая то, что Славик по старой дружбе великодушно разрешает мне приносить с собой Диди.
