— Я позвоню вам. — Саша помахала ему рукой и скрылась за ближайшей дверью.
— Буду ждать. — Иратов уныло побрел к выходу, решив к Трошкину больше не ломиться.
В холле первого этажа висел большой портрет президента фонда. Глянцевый и подретушированный Трошкин приветствовал гостей голливудской белозубой улыбкой и ласковым взглядом. Иратов остановился перед портретом, сказал: «Извини, что без цветов, а то положил бы к подножию» — и, глядя на бывшего приятеля, на его галантерейно-приторный образ, вдруг совершенно не к месту вспомнил Женю.
… Первая любовь Вадика Иратова, третьекурсника МГИМО, была, как и положено, несчастной. Собственно, обреченность и, как говорили, бесперспективность пылкого романа Вадима и Жени ни у кого не вызывала сомнений. Женя Фрадкина, девочка из профессорской семьи, играющая на скрипке и «балующаяся», как она сама говорила, живописью, и начинающий комсомольский функционерчик из деревни Красный путь — бывают ли более нелепые сочетания? Женина мама пришла в ужас, когда ей представили «нового мальчика». Особо болезненный след оставил в мамином сердце пламенный рассказ Иратова о работе партийного бюро факультета.
— Лучше бы ты говорил о надоях, — хохотала потом Женя. — Или о покосах. Разговоры о комсомоле всегда вызывают у мамы мигрень.
— Да я ничего вроде не сказал, — оправдывался Иратов. — Молчать ведь тоже неприлично.
— В принципе мама совершенно права, — говорила Женя. — Ты — ископаемое. С явными карьеристскими замашками. Ужас!
Они оба знали, что категорически не подходят друг другу и что скоро, очень скоро им предстоит расстаться, и уверенность в недолговечности их отношений, в обреченности их любви придавала роману особую остроту и надрывность. Все встречи, все разговоры, все поцелуи в подъездах воспринимались ими как последние. Они начинали прощаться, едва увидевшись, причем прощаться навсегда, и потому каждая встреча проходила на пике эмоционального напряжения, доставляла обоим непереносимую болезненную радость.
Глупейшие разговоры о том, кто должен сказать последнее решительное «Прощай», велись часами.
— Ты — мужчина, ты — сильнее, — уговаривала Женя. — Ты должен уйти.
— Но ты должна сказать, что хочешь этого, — соглашался, как ему казалось, Вадим. — Скажи, что больше не хочешь меня видеть, и я исчезну.
Как именно он собирался исчезнуть, если им еще два года предстояло учиться на одном курсе, не обсуждалось, но оба верили, что исчезнет обязательно.
— Не хочу тебя видеть?! — заливалась слезами Женя. — Что ты несешь? Я хочу, хочу, хочу! Но мы знаем, что ничего не получится и чем дальше, тем труднее нам будет расстаться. Я тебе только помеха в твоих грандиозных номенклатурных планах. И мама…
Иратов ненавидел слово «мама». Когда Софья Борисовна открывала ему дверь, он чувствовал себя жалким помоечным щенком, нагло пристроившимся на коврике перед дверью роскошного особняка.
Положение осложнялось тем, что Женин папа, будучи либералом, подчеркнуто игнорирующим дела дочери («что хочет, то пусть и делает»), не имел на маму никакого влияния. Они поделили территорию и не вторгались в зоны влияния друг друга. К великому сожалению, Женя находилась в маминой зоне.
Вадим не сразу понял суть негласного семейного договора. Он с детства усвоил, что мужчина — главный человек в доме, а значит, нужно сближаться с папой. Так просто и так неправильно.
Пока Вадим подлизывался к папе, мама Софья Борисовна гнула свою линию, и Женя постепенно сдавала позиции. Она перестала приглашать Вадима домой и, что самое страшное, начала его стесняться. Пылкие слезы и поцелуи чередовались со вспышками раздражения. Она при всех делала ему замечания, исправляла речевые ошибки, передразнивала, тыкала его носом в отсутствие эстетического воспитания: «Помнишь, у Мандельштама?.. Ах да, прости, я забыла…»
Удары по самолюбию сыпались один за другим. Вадим обижался, уходил, хлопнув дверью, но ночью они созванивались, разговаривали часами, Женя опять плакала.
Люда пожалела Иратова. В каждом институте, на каждом факультете и на всех курсах обязательно есть такая девушка — душевная и сострадательная, готовая выслушать страждущих и мечущихся, особенно если они поведают ей историю несчастной любви и женского коварства. На их курсе такой была Люда. Иратов поведал — и ему стало легче. Потом откровенные (до известной степени) разговоры вошли в привычку. Потом стали потребностью.
Женя стала их общей проблемой, над разрешением которой они бились вместе. «Без тебя мне не справиться», — жаловался Иратов, имея в виду только разговоры, всего лишь задушевные разговоры. «Конечно, я с тобой, и мы вместе», — отвечала Люда, имея в виду уже нечто большее.
Страдальческие исповеди прекратились вдруг, несколько неожиданно и резко.
— Все, — сказал Иратов, — все в прошлом. Сколько можно ныть? Не вышло — значит, не вышло, и нельзя столько времени рубить хвост по кусочкам. Нет, я готов потерпеть, но дело в том, что хвост не бесконечен. Он кончился, и теперь они режут меня прямо по голому заду.
Люда обрадовалась. Она одержала убедительную победу, и странно было бы ею не воспользоваться.
Роман Иратова с Людой уже никого не удивил. В нем не было того надрыва и бесконечной щемящей ноты, зато не было и шизофренической раздвоенности. Нормальные отношения почти взрослых людей.
Людин отец — партийный функционер — принял Иратова, с первой минуты оценив его трудолюбие и целеустремленность.
Вскоре Иратов поселился на даче Людиных родителей, которая в зимние месяцы пустовала. Люда навещала его там в выходные.
В тот субботний вечер она собиралась на дачу особенно тщательно — накупила продуктов, сходила в парикмахерскую, надела новые джинсы. Плохая погода настроение не портила, собственно, Люда ее и не замечала. Она шла от электрички, нагруженная сумками, и думала только о том, как бы мокрый снег не повредил макияж, как бы глаза не потекли.
От станции до дачи — всего десять минут хода, но тяжелые сумки порядком оттянули руки, и на ладонях вспухли белые полосы.
Люда влетела в дом и первым делом бросилась к зеркалу в холле — слава богу, с тушью все в порядке. Вадим вышел из комнаты и прислонился к косяку.
— Еду на дом заказывали? — спросила она. — Вот, пожалуйста.
Он стоял не двигаясь, и только тут она заметила, какое странное у него лицо: чужое и злое.
— Что с тобой? — испуганно спросила она, а он вдруг начал хохотать и пятиться в глубь комнаты.
Люда испугалась и тоже попятилась — к двери на улицу.
— Все, — крикнул Вадим, — ничего уже не будет! Все!
