Я сделала вид, что собираюсь откланяться.
— Вы уходите? — удивился Иратов.
— Конечно, — в свою очередь удивилась я. — Больше мне ничего не известно.
Упитанная тень Васи Коновалова витала над моей головой.
— Он тебя не отпустит, помяни мое слово, — внушал мне Вася каких-то два часа назад.
— Почему? — Ментовская логика часто ставила меня в тупик.
— Потому что этим ребятам везде мерещится подстава. Потому что в их гнилом политическом мире положено не верить никому. И тебе он не должен верить. С чего бы? На его глазах Трошкин к тебе клеится, дает деньги, целует ручки, а ты, не дрогнув, сдаешь ему этого самого Трошкина с потрохами. Подозрительно? Я бы на его месте решил, что ты ведешь двойную игру. А значит, он должен предпринять контрмеры — сделать вид, что верит, чтобы потом использовать тебя как сливной бачок.
— Спасибо! — с чувством поблагодарила я.
— Не за что. — Вася почесал пузо. — Иратов не должен тебя отпускать. Он должен вцепиться в тебя зубами и начать сплавлять тебе дезинформацию.
Теперь я опасливо смотрела на Иратова, трусливо ожидая, когда он покажет зубы и вцепится в меня.
— Не уходите, — попросил он. — Вы не можете вот так просто взять и уйти.
— Но… — Я скромно потупилась. — Вообще-то у меня дела. Да и зачем я вам?
— Для того чтобы было с кем посоветоваться. — Иратов смотрел на меня не мигая.
— И что же я могу вам посоветовать?
— Как мне быть. Что мне делать. Как вести себя с Трошкиным.
Я пожала плечами:
— По-моему, это и так понятно. Придумывать побольше контрпропагандистских акций против Трошкина, играть на опережение, стараться выбить его из седла еще до начала активной предвыборной кампании. Вы и сами все прекрасно знаете.
— Да. Основные приемчики знаю, — согласился Иратов. — Но здесь ситуация особая — Саша Трошкин в недавнем прошлом был моим другом. Мы сто лет знакомы. Мы все друг про друга знаем.
— И что? — удивилась я. — Что это меняет? Он вас предал, и, значит, у вас есть полное моральное право на боевые действия. Не хотите участвовать в расправе самолично — наймите бойцов невидимого фронта. Пусть на него сыплются удары не от вашего имени и без привязки к людям вашего штаба, а неизвестно откуда. Он, само собой, начнет нервничать, искать, откуда ветер дует. Это не лучшее состояние души, поверьте. Вспомните, как вы кисли вчера, когда не знали, кто против вас играет.
— Не упрощайте Сашу, — возразил Иратов. — Он, конечно, догадается, что кампанию против него организовал я, больше некому. Мы же — основные конкуренты на выборах.
— И что? — Я действительно не понимала, куда Иратов клонит. — Догадается, допустим, и что?
— И начнет войну против меня.
— Он уже начал, вы не почувствовали? Причем начал с запрещенных приемов. Он вам могилу роет, а вы хотите стоять со смиренной улыбкой на краю и рассуждать о благородстве? Он хотел, чтобы вас заподозрили в убийстве. Он, вполне возможно, сам убийца.
— Он сорвал мне визит президента, — обиженно сказал Иратов. — И переманил моего пресс-секретаря.
— Вот видите! — торжествуя, воскликнула я. — От такого человека можно ждать чего угодно! Вы не нападаете, вы защищаетесь, потому что вас загнали в пятый угол и не оставили путей к отступлению!
— В принципе да, — с мукой в голосе промямлил Иратов. — Хотя…
— Никаких «хотя», — отрезала я.
— В одной умной книжке написано: если тебя ударили по одной щеке — подставь другую, — грустно и невпопад сказал Иратов.
— Это очень старая книжка, — махнула рукой я. — Многие ее читали, и ни к чему хорошему это не привело. К тому же вас не просто шлепнули по лицу, а пытались уничтожить. Почувствуйте разницу. И хватит притворяться умирающим лебедем, вы ведь тоже акула из политического пруда. О народе подумайте, в конце концов. Вы вообще-то знаете, как живет народ?
— Что? — Иратов с удивлением уставился на меня. — В каком смысле?
По-видимому, мысли о народе показались ему сейчас крайне несвоевременными.
— В прямом. Попробуйте отъехать от столицы вашего Красногорского края на двести километров и попросите в станционном буфете чашку кофе «капуччино». И обязательно добавьте: «Только без корицы, пожалуйста». А потом внимательно посмотрите в глаза буфетчице. Позже, когда она придет в себя, вы сможете объяснить ей, что такое «капуччино» и почему его посыпают корицей.
— Вы возлагаете на меня слишком большие надежды, — вздохнул Иратов. — Боюсь, названный вами продукт в станционных буфетах не появится еще долго.
— А вы постарайтесь. Народ ждет, народ кофе хочет.
— Вы думаете — народ ждет именно этого?
— И этого, и того, и всякого. Работать надо, Вадим Сергеевич, а не сидеть пригорюнившись.
— Да, вы правы, — сдался Иратов. — Видит бог, я очень не хотел использовать запрещенные приемы.
Я опять пожала плечами — что ты здесь дурака валяешь? Хочешь остаться в белом фраке — снимай свою кандидатуру, не участвуй в выборах. Иратов правильно понял мой жест:
— Да, сдаваться я не намерен. Но с какой стороны зацепить Трошкина — вот вопрос.
— Например, — задумчиво сказала я, — со стороны личной жизни. Запутанная, безнравственная, полная ярких, но досадных эпизодов. Сделать ее достоянием общественности — вот ваша задача.
— Но… — Иратов замялся. — Подобные обвинения требуют доказательств.
— Конечно. Попробуем найти свидетелей его нравственного падения и уговорим их или купим. Кошелек у вас с собой? Вот и отлично. Пусть Трошкин доказывает, что он не верблюд.
Подлые планы политического уничтожения Трошкина как политика мы обсуждали еще целый час. К концу, разговора Иратов совсем загрустил.
— Вот она — двойственность человеческой натуры, — сказал он мне на прощанье, — мне жалко Трошкина, сил нет, как жалко, но, боюсь, никуда не деться, придется нападать.
— Не путайте человеческую натуру, — назидательно поправила его я, — с натурой политика. Вещи принципиально разные.
— Ну что-то человеческое в нас все-таки осталось, — жалобно улыбнулся Иратов. — Должно было остаться.
— Поживем — увидим. Главное, чтобы народ дожил до вокзального «капуччино». А остальное приложится. — Я крепко пожала ему руку и умчалась, пообещав не пропадать надолго.
Следующим пунктом нашей программы шла Дуня. За последние два дня она пришла в себя, перестала трястись и бояться каждого шороха и смогла восстановить часть прежнего бойцовского духа. Во всяком случае, напор и натиск бросались в глаза.
— Готово? — требовательно спросила она, распахнув дверь.
