когда я заметил, что в завалах детских вещей появились прорезыватель для зубов в форме грузовика и пижамка с бейсбольными мотивами. Так как в колледже я играл в баскетбол, бейсбольная выборка могла быть исключительно реверансом ее отцу, не пропустившему ни одного матча «Янки» по телевизору. Она жульничала. Поэтому я сжульничал тоже: купил целую кучу девичьих вещей и спрятал их в своем шкафу.
В день, когда у нее начались схватки, мы планировали прогуляться по пляжу. Она должна была родить только через несколько недель, а я читал, что большинство первых беременностей проходят с задержкой. Леа забиралась на заднее сиденье автомобиля, когда вдруг издала странный гортанный звук. У нее были загорелые руки; я видел, как она сжала ими свой живот, загребая длинными ногтями белую ткань платья.
– Я думала, это просто ложные схватки, но интервалы между ними сокращаются. Возможно, лучше поехать в больницу, а пляж отложить на потом, – прикрыла глаза она, стараясь дышать ровно.
Она наклонилась к центральной консоли, завела машину и перевела все три кондиционера себе на лицо. Должно быть, я замер на минуту, не в состоянии осознать, что это действительно происходило здесь и сейчас. А затем побежал в спальню, чтобы схватить собранную заранее больничную сумку.
Когда доктор громко объявил: «Девочка», – прежде чем вложить новорожденного в руки матери, я был в шоке. Но не настолько в шоке, чтобы удержать улыбку, расплывшуюся по лицу. Я назвал ее Эстеллой в честь «Больших надежд» Диккенса. Тем же вечером я вернулся домой, принял душ и достал коробку с верхней полки своего шкафа. Месяцем раньше она появилась в почте, без записки и домашнего адреса – это сбило меня с толку, но лишь пока я не открыл ее.
Я разрезал упаковочную пленку ножницами и извлек лавандовое детское одеяльце. Невозможно мягкое, хлопковое на ощупь.
– Оливия? – прошептал я. Но зачем ей посылать подарок для ребенка?
Я убрал его с глаз долой прежде, чем начал бы задумываться о том, о чем не следует.
А теперь принялся рассматривать его, усмехаясь собственным догадкам. Знала ли она, что Леа отчаянно хотела мальчика, и выбрала подарок для девочки, чтобы позлить ее? Или она помнила, как я мечтал о дочери? Истолковать мотивы Оливии непросто. Даже если спросишь ее, она солжет.
Одеяльце я забрал в больницу. Увидев его в моих руках, Леа закатила глаза. Будь она в курсе, откуда оно, она бы сделала гораздо больше, чем простое закатывание глаз. Я завернул свою дочь в одеяльце, выбранное Оливией, и испытал незамутненную эйфорию. Я отец. Отец этой крошечной девочки. Леа не казалась настолько же восторженной. Я списал это на разочарование из-за того, что она так долго ждала мальчика. Или она устала. Или ревновала. Я бы солгал, если бы сказал, что мне не приходила в голову мысль о том, что моя жена может начать ревновать к ребенку.
Я чуть крепче прижал Эстеллу к себе. Я уже беспокоился о том, как мог бы защитить ее от грязи, которой полнился мир. Но даже не подозревал, что мне придется заботиться о том, как сберечь ее от собственной матери. Но что есть, то есть, печально подумал я. Родители Леа были эмоциональными черными дырами большую часть ее детства, но она могла стать лучше. Я мог бы помочь ей. Любовь исцеляла людей.
Ее настроение чуть приподнялось, пока мы возвращались из больницы. Она смеялась и заигрывала со мной. Но когда мы добрались до дома и я передал ей младенца, чтобы она покормила его, ее спина напряглась так, будто ее ударили между лопаток. В тот момент мое сердце словно кануло в пропасть – пришлось поспешно отвернуться, чтобы скрыть выражение своего лица. Не на это я надеялся. Оливия бы так не поступила. Невзирая на показательную суровость, она была добра и заботлива. В Леа я старался видеть то лучшее, что скрывалось где-то в глубине, за тем, что с ней сотворили ее родители, культивировавшие в ней дурные качества. Возможно, я верил, что она способна на большее, чем являлась на самом деле? Но, как кто-то когда-то сказал, если посеять веру, как горчичное зерно, она прорастет, и ты сдвинешь горы… или смягчишь жесткое… или полюбишь кого-то так, что исцелишь его. Боже, что я наделал?
Настоящее
Чуть позже вечером я отправляюсь на пробежку. Стоит мне зайти в вестибюль своего здания, мои шаги замедляются. Сначала я не узнаю его: он не так безукоризненно собран, как при нашем знакомстве. Любопытно, что заставляет мужчин отказываться от бритья, когда им разбивают сердце. Проклятье. Как мы докатились до такого? Я провожу рукой по задней стороне шеи, прежде чем делаю к нему шаг, от которого все равно не смог бы уклониться.
– Ноа.
Он выглядит удивленным, когда оборачивается. Смотрит на лифт, затем на меня.
Черт, мужик реально потрепан. Несколько раз в своей жизни я выглядел так же и почти ему сочувствую.
– Мы можем поговорить? – спрашивает он.
Я киваю, озираясь.
– На углу есть бар. Если не хочешь подняться ко мне.
Он качает головой.
– Бар сойдет.
– Дай мне десять минут. Встретимся там.
Он кивает и выходит на улицу, не произнося ни слова. Я захожу в свою квартиру и звоню Оливии.
– Ноа в городе, – сообщаю я сразу же, как только она поднимает трубку. – Ты знала?
Пауза растягивается. Но в конце концов она отвечает.
– Ага.
– Он приезжал к тебе?
Напряжение просачивается в плечи, растекается по рукам. Ожидая ее ответа, я едва ли не до треска сжимаю телефон.
– Ага, – говорит она.
– И все? Это все, что ты хочешь сказать?
По ту сторону провода раздается шорох, будто она передвигает что-то, и я спохватываюсь, не в суде ли она сегодня.
– Он пришел к тебе? – шепчет она. До меня доносится цокот ее каблуков – она идет куда-то.
Проклятье. Она в суде, а я вываливаю на нее все это.
– Все в порядке. Позвоню позже, ладно?
– Калеб… – начинает она.
Я перебиваю ее:
– Сосредоточься на том, чем занята сейчас. Поговорим вечером.
Ее голос немного хриплый, когда она соглашается:
– Ладно.
Вешаю трубку первым и направляюсь обратно, вниз. Бреду по людному тротуару, едва замечая то, что прямо передо мной. Мой разум зацикливается на ее голосе – или ее голос заполоняет мой разум. Так или иначе, я слышу его. И знаю, что здесь что-то неладно. Не уверен, что справлюсь со всем сразу. Мой приоритет – Эстелла, но вряд ли я
