— Зачем? Какая мне от этого радость?
— Но и печали никакой. Или есть какая–нибудь?
— Какая?
— Тебе не будет никакой печали, если ты передашь им привет.
— Да зачем, ты их что, знаешь?
— Конечно, знаю. Еще бы. Ведь у одного из них велосипед, да? «Диамант» с сеткой на заднем колесе?
— «Диамант»? — удивилась она.
— Да. А другой работает под Бельмондо. Он некрасивый, но сложен по–тряс–но! Черт возьми, ты что, его не знаешь?
— Какой это?
— И чемпиона по брассу, которого тренировал Бубу Хольд и который дважды побил национальный рекорд, ты тоже не знаешь? А брат его студент, искусством занимается, целыми днями малюет на холме у сасского кладбища. Высокий такой, как американец, и жует резинку. Я два раза играла с ним в баскетбол.
— Какой это, слушай, какой? — закричала она взволнованно.
— Но главное тот, что играет на трубе. Господи боже мой, ты когда–нибудь слышала, как он играет? Тот белокурый мальчик, который поднимается на башню и играет, и все собираются на площади его послушать. Тогда все окна в городе открываются и все красивые девушки сходят по нему с ума. Они потом готовы пойти за ним на край света, а ему на это наплевать, потому что у него золотая труба, и оттого ему даже неважно, есть ли на небе солнце. Ты знаешь его?
— Какой это? Какой?
Она вцепилась в меня обеими руками и стала трясти,
— Какой это? Познакомь меня. Откуда ты его знаешь? Прошу тебя. Я устрою так, чтобы тебя не выгоняли. Познакомь меня, пожалуйста.
— Подожди, — сказала я. — Что–то непонятно. Это же твои типы. Я просто хотела передать им привет, и только.
— Какие типы?
— Те, которых ты меняешь, чтобы не соскучиться.
— Врешь ты. Нет у меня никаких типов. Ты врешь, чтобы от меня избавиться, чтобы не знакомить меня с ними.
— Так ведь ты сама рассказала мне и то и се…
— Слушай, честное слово, я поговорю, чтоб тебя оставили. Только ты меня познакомишь? Познакомишь? Скажи!
Я встала. У меня все затекло, и было холодно. Каменные стены не подпускали лета, небо блестело, как туго натянутый пузырь, — если бы разнести в щепы эту крышу, с нее потекли бы потоки горячего воздуха.
— Не знаю, — сказала я. — Посмотрю, еще подумаю. Мне не хотелось смеяться, и плакать мне не хотелось, и что это за люди такие, мимо которых ты проходишь, даже не останавливаясь? Уж если на то пошло, было бы гораздо приятнее глядеть на красную козу, привязанную к столбу. О, мне это было бы очень приятно!
Я вернулась в комнату. Эржи не позвала меня, а мне не верилось, что старики откажутся от прощальных наставлений. Такой случай нельзя было упустить. Командор это знал.
Но Эржи не было в ее комнате. Она была у Мананы. Когда я вошла, она стояла, склонясь над постелью, и пыталась понять бормотание Мананы. Она бредила, большие капли пота скользили по ее щекам.
— Баруня, баруня, — шептала Эржи, тряся Манану за руки.
Я подошла тихо, и она, испуганно обернувшись, попросила меня о помощи.
— Што делать? Нужен звать доктор.
— Погоди, — сказала я и отстранила ее. — Открой окно.
Легкое дуновение ветра проникло в комнату, лето улицы было настоящим летом — летняя ночь, теплые стены домов, камни мостовой покрыты пылью от засохшей земли.
— Манана, — позвала я тихонько. — Манана!
Она вся горела, очевидно, была без сознания, говорила какие–то бессмысленные слова. Я прислушалась, но это были чужеземные слова.
— Я зову господин Командор, должен звать доктор, — сказала Эржи.
— Погоди, помолчи немного. Не зови никого, пока я тебе не скажу.
— Умирает, — зашептала она тревожно, испуганно глянула на меня и отодвинулась на край кровати.
Я взяла Манану за плечи и подтянула ее на подушку. Она стонала. Но лицо ее приятно порозовело, расправилось, она была теперь очень похожа на ту семейную фотографию, на которой стояла, улыбаясь, с распущенными волосами. Фотограф раскрасил траву зеленью, весенней зеленью, и она, казалось, лишь на мгновение остановилась здесь отдохнуть. Улыбка была усталая, чуть растерянная, может, она только что танцевала, парила над этой поляной в своем пенистом платье, в котором таяло солнце, порхая по шелковой тесьме.
А может, она бегала по лесу, и над нею лопались почки орешника, и она белой бабочкой летала между стволами тонких берез, а потом вернулась на траву. Она пришла на лужайку в кружевном платье, и ее мягкие волосы растрепал ветер. Она была немного испугана, а может, устала и странно улыбалась, а они все ее ждали: толстый мужчина и его шалопаи, развалившиеся на траве, десять мальчишек, остриженных наголо, — дети от первого брака.
Я подошла и прошептала ей на ухо:
— Манана, скажи откровенно, ты его любила? Вы кажетесь жутко неподходящими на фотографии.
Я почувствовала, как она вся сжалась и открыла глаза. Она пыталась смотреть на меня, но сил не было, зрачки ее будто провалились. Она сжала губы.
— В комнате никого нет, — зашептала я, — ты можешь сказать. Нет уже никакого смысла притворяться. Сама ведь знаешь. Любила ты его?
Она задышала учащенно, покачала головой и стянула платье у шеи, будто защищаясь.
— Оставьте в покое, барушень, не мучьте! — закричала Эржи. — Она умирает.
— Ну же, Манана, — просила я, — нет никакого смысла уносить с собой эту ужасную ложь, а если это правда, если ты его любила, так скажи, скажи «да».
— Нет, — простонала Манана. — Нет, нет. Никогда. Никогда, — прошептала она и заплакала, и слезы очень ясно выделялись среди капель пота, смочивших ее, как тощую собачонку. Они были гораздо больше, более блестящие и гораздо горячей.
Я вытерла ей глаза и натянула одеяло до самого горла.
— Дорогая Манана, — зашептала я, — дорогая моя, спасибо. Большое спасибо. И от Мутер. Мы обе тебя благодарим.
Я встала с кровати и подошла к окну. Светила луна. Луна необыкновенно большая, и от нее отделялись маленькие серебряные нити. Кто–то уцепился за ее края и тянул их к крепости. Луна распалась, светящаяся паутина опускалась медленным дождем, мягкие шелковые сетки непрерывно стекали на город.
Манана плакала.
— Шш! Замолчи, Манана. Ты слышишь? Неторопливый конский топот отдавался круглыми гласными. Конь шел шагом. Он объезжал город, как ночной патруль.
— Слышишь? Он едет по нашей улице. Вряд ли это капитан гренадеров. Мы закончили с ним все дела. Слышишь?
Цоканье копыт наполняло воздух. Склеившиеся друг с другом дома, горбатые каменные мосты через улицы не давали ему уйти, они заключали его как под колпак. И вдруг темнота ночи лопнула, взорванная белым конем, белым конем и золотым шлемом, ослепительно сиявшим на голове всадника.
Волнение лишило меня голоса.
— Манана, — прошептала я, — это он.
Конь остановился перед окном. Голова опущена, белая грива развевается при дуновении ветра, как пучок шелковых ниток. Всадник спешился. Это был очень высокий мужчина, он оперся локтем на седло. И мне кажется, он смотрел вверх, к сожалению, я не могла разглядеть черты его лица — золотой шлем отбрасывал на лицо конусообразную тень.
Я подошла к Манане и взяла ее за руку. Я попыталась овладеть собой.
— Приехал Леонард, — сказала я ей, улыбаясь совсем просто. — Он внизу, на улице. Ну, Эржи, помоги мне.
Мы вдвоем подтащили ее кровать к окну. Потом я приподняла Манану как можно выше и устроила в подушках. Но она не видела. И тогда я подхватила ее, подняла ее одна и прислонила к раме, она не держалась на локте, она свесилась через окно, как тряпичная кукла.
— Што вы делать?! — закричала Эржи.
— Ш-ш! — погрозила я ей и потащила ее к двери. — Пошли! Оставим их вдвоем. Ты ведь знаешь, какая Манана застенчивая.
— Я сказал бы, например, что ты убила старуху.
— Конечно. Вы можете и это сказать.
— Что ты нарочно бросила ее умирать, не позвав никого на помощь.
— Что я помогла ей спокойно умереть. Так точнее.
— Это то же самое.
— Да? — удивилась я. — А мне–то и невдомек.
— Послушай, — сказала тетушка Алис. — Ты получишь сейчас пощечину. Не забывай, что я вытащила тебя из нищеты.
Они оба сидели в креслах, воздух в комнате был сладковатый, астма старика как раз только что показала себя во всем блеске; мы смотрели друг другу в глаза.
— Чего ради ты это сделала? — прошептал Командор.
— Ради дяди. Вы его знаете?
— Разумеется, — сказал старик, — как же, как же, вы вместе будете ходить в исправительную школу.
— Да? Как хорошо. Это правда прекрасно. Было бы жалко остаться без образования, когда приложено столько усилий. Я очень вам благодарна.
