Царица, не мешкая, сразу стала собираться в путь. Это повеление обрадовало ее. «Если государь заботится о моем недуге,—думала она,—стало быть, все разговоры о Глинской — злая хула и ложь». Точно так же думал и Санька.
Путь был труден. На лесных дорогах пахло гарью, ветер метал черную золу в глаза воинам, отчего лица их были черны, обветрены, губы потресканы. Царица из возка почти не вылезала.
Дорога шла узкой просекой, от деревьев, стоявших плотной стеной по обе стороны дороги, исходила прохлада. Санька и Аказ ехали впереди полусотни. Вторая полусотня шла позади царицыного возка.
О*
83
У Саньки и Аказа шел живой разговор, Аказ про лес мог
рассказывать нескончаемо. Вдруг раздался подозрительный треск, я с обеих сторон на дорогу повалились две раскидистые ели. Они с шумом и треском упали прямо перед головами передних коней, загородили дорогу. Аказ с Санькой и за сабли схватиться не успели, как были сбиты с седел будто с небес упавшими на них людьми. В короткое время всю сотню повязали, сабли и пищали отняли.
Суровый, бородатый мужичище подошел к Аказу, спросил:
— Кого везешь?
— Говорить не велено,— твердо сказал Аказ.
— Ну и дурак. Ить мы ж сейчас сами посмотрим,— ухмыляясь, проговорил бородатый.— Демка, заглянь в возок!
Демка скоро возвратился и, скаля зубы, сказал:
— Гы-ы, да там жёнки. Целых четыре.
— Молоды?
— Сойдут, атаман! —И Демка, шмыгнув носом, еще больше оскалил зубы.
— Тащи их сюда, поглядим!
— Не смейте! — закричал тут Санька.— В возке великая княгиня!
— Царица?! —с удивлением спросил бородатый.—Погодь, Демка, я сам.
Он подошел к возку, открыл дверцу и долго глядел на Соломонию. Потом покачал головой, сказал:
— Верно. Царица. Не раз в Москве видел. Скажи хоть слово, княгинюшка.
— Жалко мне тебя,—не глядя на атамана, произнесла Соло- мония.— Пропащий ты человек. Впереди у тебя плаха.
— Это ты, царица, напрасно. Впереди у меня воля, и жалеть меня не след. Ты себя пожалей.
— Не твоего ума дело! — Царица сдернула с пальцев перстни, быстро вынула серьги, сорвала ожерелье и протянула атаману.— На, бери и пропусти. Не до утра же нам тут стоять.
Атаман взял драгоценности, подкинул их на ладони и, опустив в широченный карман, крикнул:
— Эй, соколики, повозку пропустить! — Пока люди растаскивали завал, бородач подошел к Аказу.— Ну, воевода, прости за задержку. Пищали мы твоим воям отдадим, бо у нас зелья для них нету, а лошадок да сабельки возьмем. Они нам во как нужны,— и он провел ладонью по подбородку.
— Послушай, атаман,— заговорил Санька.— Как же мы без коней? До места еще далече, а матушке-царице к спеху.
— Пешком дойдете. Пусть княгиня косточки разомнет,— недовольно ответил атаман.— Забирайте сабли, лошадей — и в лес! — крикнул он разбойникам.
Аказ молчал. Он понимал, что во всем виноват он сам. Хорошо, что царицу не тронули.
— Варнак ты! — крикнул в сердцах Санька и, указывая на Аказа, добавил: — Его пожалей. Он чужой в Москве человек, ему за сабли да за лошадей шкуру спустят. Ирод ты!
— Погодь, погодь...— Атаман, уже шагнувший было в чащу, остановился и сказал:—Что-то голос мне твой знакомый и обличьем... Где-то я встречался с тобой, парень.
Раньше атаман не обращал на Саньку внимания и потому подошел, чтобы рассмотреть ближе.
— Ну что ты будешь делать! Будто вчерась видел тебя, а где, не припомню.
— Уж не думаешь ли ты, что я на большую дорогу с тобой имеете выходил?
— И голос! Голос! На всю жизнь знакомый! Как тебя зовут?
— Ну Санька.
— А меня Микешка. В Москве давно ли?
— Всю жизнь.
— А я в Москве два раза только и был. Впервой с атаманом моим, царство ему небесное, Васей Соколом к князю на службу поступал, а второй раз в минулом году.
— Может, ты и жену атаманову знаешь? — спросил Санька.
— Ольгу-то Никитишну?.. Царство ей небесное, упокой ее душу...
— Она жива. В Москве.
— Да ты отколь знаешь?
— Внуком ей прихожусь.
— Вот, пес тебя задери, откуда голос и лик твой знакомы. Ты же, стервец, вылитый дед. Эй, соколики! Тащи сабли назад, коней веди. Смотрите на этого молодца. Кто старого атамана Василька помнит, смотрите! Внука его встретить довелось. Как две капли воды!..
Целый час Санька и Микешка сидели осторонь и говорили. Санька подарил атаману тройку лошадей, десяток сабель. Сам пересел в возок к царице, два воина, оставшиеся без коней, встали на запятки. На прощание Микешка прогудел над ухом Саньки:
— Жисть при царе не больно надежна. Ежли что — беги ко мне в леса. Не от хорошей жизни скрываемся мы в лесу, но друзей в беде не оставим.
В Суздале, к удивлению царицы, их никто не встретил. Даже в монастыре у ворот никого не было. А ведь монастыри к приезду царя и царицы хоругви за ворота выносят. Смутная тревога прокралась в душу Соломонии...
Церковь была полным-полна. Монашки тихо переговаривались между собой. На возвышении у алтаря стоял... митрополит Даниил, а рядом с ним его советник и летописец Шигоня. «И когда они успели?» — подумал Санька и тут же вздрогнул от внезапной догадки. Царицу привезли постригать! Вот зачем здесь владыка, вот почему Соломонию никто не встречал в Суздале! В волнении он прошел мимо монахинь и подошел к владыке под благословение. Даниил осенил Саньку крестом и принял грамоту. Тут открылись двери левого притвора, и в церкви наступила мертвая тишина. В сопровождении монахинь вошла переодетая Соломо- ния. Она так же, как и Санька, видимо, догадалась о пострижении, была бледна, а глаза полны беспокойства. Митрополит молча, не удостоив поклоном царицу, благословил ее. В этот момент открылась дверь правого притвора. Из него вышла игуменья Марфа, она несла на вытянутых руках куколь[1], за ней несли темные одежды и ножницы.
— Что вы задумали?! — закричала царица.— Побойтесь бога!
Вверху, на хорах певчие тихо затянули какую-то неведомую
Соломонии песнь, монахини упали на колени, а митрополит, развернув грамоту, стал читать ее.
Царица не слушала слов владыки, в ее голове, словно пойманная птаха в клетке, билась одна единственная мысль: «За что? За что?» От заунывного пения, от гула произносимых монахинями молитв, от испуга у Соломонии закружилась голова, и она еле успела опереться на плечо подскочившему Саньке. Сколько прошло времени, она не помнила, очнулась, когда около уха лязгнули ножницы. Царица встряхнула головой, раскрыла глаза и ужаснулась—ее левая коса, отрезанная на уровне шеи, лежала в руке игуменьи, а ножницы тянулись к правой косе. Соломония хотела убрать косу, но не успела. Ножницы лязгнули еще раз; Судорожно закинув руки за шею, царица собрала пряди оставшихся волос и зажала их в ладони. Марфа, подавая ей куколь, торжественно заговорила:
— Великая княгиня Соломония, ты ушла из мира и умерла, чтобы родиться вновь под святой звездой нашей обители. И будешь наречена именем Софья, и будешь служить богу отныне и во веки веков! Аминь! Возлагаю на голову твою венец иноческий, и да будет...
— Не будет этого! — воскликнула Соломония и, сорвав с головы куколь, бросила под ноги.— Вы не смеете! Государь мой Василий Иваныч покарает вас за это! Я великая княгиня!
— Инокиня Софья,— строго произнес Даниил,— подними куколь и возложи на голову свою. Не поддавайся прегрешению.
— Я не Софья! Я Соломония! Царица!
И тут случилось такое, чего Соломония никогда не ждала!
Шигонька подошел к ней, взмахнул плеткой — и страшной болью ожгло нежное тело царицы.
— Как ты смеешь, холоп! — в гневе закричала Соломония.
— Не греховодничай,— спокойно произнес Шигонька,— государево повеление сполняй.
— Ты по его приказу бьешь меня? — надрывно спросила Соломония.
— Неужто сам бы я осмелился на такое?
— Это правда, Саня? — Царица подошла к Саньке, положила руки на его плечи и еще раз спросила: — Это правда?
Санька со слезами на глазах махнул головой.
Плечи Соломонии опустились, она вся как-то сникла, привстав на одно колено, подняла куколь с монашеским одеянием и, волоча все это по каменным плитам церкви, медленно направилась в левый притвор, как в могилу.
Вечером Саньке позволили проститься с царицей. Соломония сидела в черном одеянии на жесткой лежанке. Она стала совсем другой. Угловатое лицо, во взгляде зло, смешанное со смертельной обидой. Увидев Саньку, улыбнулась, взгляд стал мягче.
