Я выпила лимонный сироп, мне безумно нравился его зеленовато–желтый цвет, и как раз в это время в маленький садик у пирожковой вошел человек с серебряными волосами, он был первой скрипкой в городском симфоническом оркестре, и я изо всех сил аплодировала ему на последнем воскресном концерте, где присутствовали ученики второй ступени. У немецкой школы были абонементы на ученические концерты, так что мы — те, кто ходил в бархатных фуражках, — занимали весь партер, и только на балконе первого и второго ярусов можно было увидеть голубые шляпы девочек из гимназии принцессы Елены или фуражки шагунистов с золотыми позументами.
Воспитанницы интерната святой Урсулы не ходили на концерты, у них был свой собственный женский оркестр, и они устраивали закрытые прослушивания, хотя я легко могу себе представить, как играли эти старые девы и девочки–солдаты. Если вам не дорога жизнь, могу рассказать. Во всяком случае, атмосфера городского концертного зала была очень приятна — чисто и тепло, и мы все глазели друг на друга, пока музыканты настраивали инструменты, потому что концертный зал был единственным местом, где можно было это делать свободно, только на симфонические концерты разрешалось ходить вместе девочкам и мальчикам. А сопровождавшие нас преподаватели музыки не собирались за нами следить или делать публично замечания. Они старательно шпионили друг за другом, у них не было другой возможности познакомиться и поговорить о потрясающих вещах, которые происходили в их школах. Потому что одно уж точно: в каждой из школ происходили самые невероятные вещи и были самые фантастические ученики из всех, каких когда–либо создавал господь бог. Единственный, кто не влезал в эту кухню, был Биккерих, наш старый учитель, которого знал весь город, весь город как завороженный слушал в его исполнении органные концерты Баха, — и вот наш Биккерих спокойно сидел в кресле в переднем ряду, опустив подбородок на мягкий бант галстука в крупный горошек, а мы дрожали от гордости, что были его учениками. Учениками господина профессора в гольфах, которого я сегодня утром окончательно отправила на пенсию.
Первый концертмейстер играл в тот раз так прекрасно, что никакая добровольная дисциплина и ни одна из педагогических метод, проверенных временем, не могли бы добиться такой гробовой тишины зала, заполненного только учениками. И я снова думаю о том — нет большой нужды знать музыку, узнавать с первого такта, что это Концерт номер четыре или номер три, а очень важно, чтобы тебе открылась ее красота, просто услышать и прийти в восторг, отдаться той божественной эмоции, которая распахивает в тебе все двери и вообще все, куда может проникнуть совершенная гармония. В то воскресное утро наши лица были похожи на лики ангелов, казалось, дай нам только крылья — и мы улетим, воспарим; на улице мы притихли, хотя кричали и аплодировали этому господину с серебряными волосами битый час.
А теперь вид у него был ужасно растерянный, хотя в руках он держал всего лишь футляр со скрипкой, черный футляр из эбенового дерева, он смущенно вошел в пирожковую, и, приглядевшись, я увидела рядом с ним блондинку, она протопала немного раньше него своими каблуками–гвоздиками, такими огромными, что на них можно было бы повесить целый ворох пальто. У нее были толстые короткие ноги и все, что нужно женщине, чтобы сделать из нее розовую и очень мягкую пуховую перину. Думаю, она здорово задерживала дыхание, потому что талия у нее была невероятно тонкая, а бедра — очень округлые и рот сердечком, полуоткрытый, как у секс–бомбы. Я тут же вспомнила, как этот серебряноволосый господин исполнял такты с пиццикато в финале концерта; он был худ, лицо осунулось, глаза закрыты, отрешенный, ушедший в себя, послушный лишь зову, как святой Антоний, но католические святые еще человечны, а он был как православные мощи. Я тут же вспомнила это и подумала, что люди безумны. Но настолько безумны, что следовало бы выпустить тех, кого держат в сумасшедших домах, а оставшихся на воле поместить на их место. Потому что для первой скрипки нужна была восковая женщина, женщина с пучком, предельно одухотворенная, а не эта розовая фифа, которая задумчиво проводила пальцем по товарам на витрине.
Я встала и ушла. Славу богу, что кресла расставлены одно за другим, было бы ужасно смотреть прямо в лицо этой фифе–сердечку с бедрами, надутыми насосом от грузовика. И смотреть на святого Эфтодия, веселого и проворного, как кенарь. Он положил руку на спинку соседнего кресла, и все его мысли были сосредоточены на круглой спине, скрытой бархатом, и клянусь, что первое же прикосновение доставило бы ему большую радость, чем все симфонические концерты за год, хотя каждый билет на них стоил шестнадцать лей и половина сбора шла ему.
Я совсем уже решила пойти в кино. Мне было так грустно, что только фильм со Станом и Браном мог бы мне помочь, но такой, в котором не было бы единоборства со сливками, этим я была сыта по горло. Думаю, значит, они очень много зарабатывали, если позволяли себе повторять без конца одни и те же трюки. Правда, публика смеется на десятый раз, как и в первый, но какая публика? Если говорить о лоботрясах из ремесленной школы, то думаю, что они смеются с самого рождения и никто не может остановить их, все равно они будут непрерывно гоготать и выкрикивать когда заблагорассудится, но есть же на свете и тонкие люди, которые не считают кинематограф коробкой с мятными леденцами. Есть такие, которые уходят с фильма, хотя и заплатили за билет. А другие просто–напросто спят, потому что фильм скучный, и им ничуть не стыдно, поскольку они заплатили четыре лея. Манана часто так спала, спала и довольно громко похрапывала, но меня совсем не тревожили свистки вокруг, я разрешала ей продолжать в том же духе, ибо никогда не сомневалась в ее искренности, не думаю, чтобы она хоть раз произнесла настоящую ложь, а ее молчание в Каменном доме разве не означало протеста?
Я дошла до улицы Ювелиров, узкой улицы с витринами, скрытыми под каменными сводами; приходилось идти между двумя туннелями, с одной и с другой стороны улицы, и свет в этих туннелях исходил больше от настоящих бриллиантов, покоящихся на бархатных ложах, чем от подслеповатых ламп, висящих у потолка. Я полагаю, так оно и было задумано. Драгоценности должны сверкать прежде всего, чтобы привлечь внимание к тому месту, куда они прикреплены, а потом уже ты спрашиваешь, что это, золото или платина оправляет бриллиант или изумруд. И только после этого замечаешь, морщиниста ли дама, которая его носит, или у нее кожа вроде индийской шали, толстая она или худая, — все это замечаешь только под конец, хотя мне кажется кощунством ожерелье из жемчуга под двойным подбородком. Да. Драгоценности настолько независимы, что лишь женщина по крайней мере равно неповторимая может носить их, не боясь пойти на компромисс. А на многих ли женщинах можно поставить марку: «изготовлено в единственном числе»? Так что я за фальшивые драгоценности. Они лучше представляют категорию того, кто их носит, тут ведь есть стекла всех цветов, и каждый может найти свой оттенок. Фальшивые драгоценности продаются на килограммы во всех парфюмерных магазинах и на рынке и получили во всем мире такое распространение, что я начинаю верить в искренность женщин. А драгоценности у Грамона были до того настоящие и такие несказанно красивые, что на всей витрине, затянутой бархатом, лежал всего лишь один камень: гигантский тысячегранный бриллиант.
Я постояла, посмотрела и потом вошла.
— Кто покупает камень с витрины?
— Добрый день, — сказал лысый господин за прилавком. — Добрый день.
— Кто его покупает? — спросила я.
— Вам кого нужно? — спросил человек.
— Вы господин Грамон?
— Да, — сказал он.
— Добрый день, господин Грамон. Кто покупает этот камень?
— Бриллиант? — спросил он.
— Это настоящий бриллиант, ведь верно?
— Почему вы меня спрашиваете? — удивился он и недоуменно посмотрел на меня.
— Я думала, это сделано на заказ, — сказала я. — Мне хотелось бы знать, кто будет его носить.
— Нет, не на заказ, — сказал он, — но кто–нибудь его купит.
— Если женщина уродлива, не продавайте ей, — сказала я.
— Что? — переспросил господин Грамон и поднял очки на лоб.
— Не продавайте его, если это будет не святая дева Мария, — попросила я.
— Что случилось? — спросил господин Грамон и посмотрел на меня в упор.
— Ничего не случилось, но если женщина уродлива, то это будет преступление, так и знайте.
Господин Грамон не ответил, и в тишине было слышно, как тикали стенные часы в металлической оправе.
— Если хотите, я вам продемонстрирую, — сказала я.
— Не понимаю, — сказал господин Грамон.
— Господин Грамон, разрешите мне примерить этот бриллиант.
— Вам? — спросил он и опустил очки на нос.
