Зато в первых рядах веселье было в самом разгаре. Мелкая ребятня сновала взад–вперед, перелезала через спинки стульев, мяукала и лаяла. Вначале я подумала, что ребята пришли одни, и как раз собиралась найти поближе к ним место, когда вдруг увидела сорванца в клетчатой кепке, с которым брала билеты; смешавшись с остальными, он смеялся и, кажется, вопил громче тех, но вот в одном из входов появилась женщина, и моментально в зале воцарилась гробовая тишина… Та тишина, которая предшествует всем началам и всегда наступает после конца. Женщина была ростом метр девяносто, и мне показалось, что ребята испугались такой высоты. Но она прошла вперед и произнесла речь, после которой два мальчика и две девочки начали раздавать мятные леденцы. А потом она увидела моего постреленка.
— Was ist mit dir?[64] — спросила она. — Ты кто? Уходи отсюда, там свободных мест много.
И она показала рукой на зал.
Я не поверила, но паренек прошел до конца ряда и, притворившись сперва, будто он остается там, на крайнем месте, подошел ко мне.
— А ну ее к черту, эту их тетеньку, — заявил он, — если хочешь знать, они даже меня не интересуют.
— Да нет, интересуют, только делать тебе нечего, Личинка, — сказала я.
— Личинка — это от какого слова? — осведомился он.
— Личинка — от личности.
— Жаль, — сказал он. — Я думал, что от острова «Личинкоко». Слышала про такой?
— Нет.
— Жаль. Мировой остров. Я там император.
— Да? А я и не знала. Ну, тогда скажем, что это от острова.
— Теперь уже нельзя сказать, — заявил сорванец. — Раз сказала, Личинка — личность, тогда все, дело кончено.
Как только погас свет, публика, сидевшая в конце зала, провалилась в небытие. Она даже не читала титры, хотя мультипликационный фильм, к которому они были, заслуживал всяческого внимания, даром что в нем действовала лишь стая утят, вылуплявшихся из яйца. Вначале они проклевывали скорлупу и выходили наружу. Потом отправлялись все па прогулку к озеру, и в этом заключалось содержание фильма. Но то, как шагали эти маленькие дурачки — в одну сторону и в другую, то, как они смотрели одним глазом и потом ударяли хвостом, похожим на крючок, делало всю погоду. Ребятня в первых рядах бредила от восторга, издавала короткие пронзительные крики, и они летали по залу, как шары одуванчика. Но хотя многие из них пролетали уже над нами и я их видела и сидевший со мной пострел тоже, никто, кроме нас двоих, не поднял глаз. А Личинка в конце концов вытащил из кармана рогатку и принялся расстреливать шары, он расстреливал их жевательной резинкой, булавками с раздвоенными головками, которыми можно стрелять и в икры девочек по воскресеньям, когда они выходят на прогулку в новых шелковых чулках. Однако в следующую минуту в передних рядах установилась такая тишина, когда дети сидят затаив дыхание и кажется, им нужно немедленно сделать пипи. В это время, как раз когда утята плавали по озеру вместе со своей мамой, появилась лиса. Она была невероятно рыжая, с зелеными глазами, глазами из ляпис–лазури. И было ясно, что она явилась схватить утят. Шаг, еще один, высокая женщина из первого ряда распростерла руки, и все ребята в передних рядах, дрожа, спрятались под ними, в то время как Личинка надвинул кепку на нос. Но вот — бух! — лиса покатилась в воду, и тогда я громко закричала: «Все в порядке, можете дальше смотреть!» Первый ряд разразился «ура!», и ребята влезли на стулья, а Личинка отбивал по стулу ногами барабанную дробь. Только старик в середине зала оставался безучастным. И задние ряды тоже. Старик сидел, как и вначале, неподвижный, сухой, сжавшись под домашним пиджаком. Что происходило сзади, нельзя было различить, ибо нельзя было различить очертания людей на стульях, все принимало неожиданный оборот, время от времени отделяющаяся от общей массы голова или рука ничего не объясняли. Но вот утки окончили прогулку по озеру и снова поглядели на нас, вид у них был дурацкий: толстые, желтые, глаза сбоку. А потом показывали «Мечту о славе», фильм с лошадьми и девочкой, которая хотела быть мальчиком, но потом увидели, что у нее груди, и ей не дали премии за верховую езду, хотя она была победительницей на бегах с Пи номер 28, черно–белым арабским скакуном, который бежал как сумасшедший. Эта девочка и все девочки в фильме были очень красивые, а Микки Руни, изображавший жокея, был невероятно веснушчатый и повторял молитву шесть раз на день: до и после каждой еды. Я могла бы выучить в конце концов «Отче наш» по–английски и как раз начала запоминать эту молитву, но тут мне пришло в голову, что ем я нерегулярно и зачем мне тогда это надо?
Лошадиные бега были так прекрасны, что я едва удержалась, чтобы не влезть на стул. Мне хотелось ехать верхом на воображаемом коне и вопить, как эта банда в передних рядах. И как мой Личинка. Но иногда все–таки у меня проявляется сознание. Оно работает, как часы с кукушкой; хотя никто никогда там у нас горах но говорил мне, что нельзя этого делать, а то, что было потом в Каменном доме, совсем не шло в счет, и все–таки я не знаю, как такое случалось — я хочу, хочу всей душой что–то сделать и даже мысленно делаю, но ни руки, ни ноги не двигаются, и возникает настоящее диалектическое несоответствие. И это ужасно — быть мысленно летчиком, а на деле черепахой.
— Как ты думаешь, он спит? — спросил сорванец.
— Кто?
— Старик, — сказал он. — Я думаю, что нет. Пойду посмотрю.
Он прошел несколько рядов, шагая прямо по ручкам кресел, потом спустился в проход, подошел и сел перед стариком. Сперва он притворился, что смотрит фильм, потом обернулся, изучил как следует старика и через минуту был уже рядом со мной.
— Не спит, — заявил он.
— Нет?
— Не спит. И почему тогда он не кричит, как все? Почему сидит молча? Ну, тех я еще понимаю. — И он с презрением махнул рукой назад, точно небрежно перекрестил их. — Тут все ясно. Но он?
— Ш-ш! Помолчи, — сказала я. — Смотри внимательно, они ее поймали. Они подвергают ее медицинскому обследованию и раздевают. Они тут же поймут, что она не мальчик.
Но в момент, когда врач начал расстегивать первые две пуговицы желтой сатеновой блузки, в которую Лиз оделась, чтобы участвовать в бегах на Пи номер 28, та высокая тетенька из первого ряда встала и принялась дирижировать двухголосой походной песней. Озорники начали повизгивать в темноте под крыльями этой ветряной мельницы, а она вращалась перед экраном все время, пока длилось выяснение, что у девушки две маленькие груди и посему она не может быть мальчиком и не может победить в конце концов на бегах. Но только спустя много времени, когда она пришла домой и снова оказалась в школьной форме, застегнутой до самого горла, тетенька уселась и походная песня смолкла.
— Разве я не говорил тебе, что она идиотка? — спросил Личинка. — Зачем она поет как раз в самых интересных местах? Ну как эти замухрышки теперь поймут до конца фильм?
— А ты скажи им, как было дело, — посоветовала я.
— Эй! — закричал пострел. — У нее оказались сиськи. Поняли?
Из первого ряда не донеслось ни единого движения, никто там не знал этого слова, думаю, даже эта тетя не знала — она была плоская, как коробка с пирожными, — но сзади долетел неясный шепот — первый признак жизни, донесшийся из небытия.
— Э, — сказал пострел, — так, значит, они еще живы, а я думал, умерли. Знаешь, уж больно они неподвижные, ну никто даже пальцем не пошевелит.
Но вот какая–то рука, принадлежащая узкой спине, стремясь обхватить другую спину, в два раза шире шкафа, стала расти прямо на моих глазах. Она росла медленно, но верно, в направлении края стула, где тут же забрала бы налево и потом вниз, не вмешайся Личинка, который переложил руку дальше, в направлении другого стула, где сидели другая дама с широкой спиной и только за ней — господин. Но Личинка на этом не успокоился, он постоянно наращивал у руки отводки, покуда она не достигла конца ряда. Только там рука остановилась и стала забирать влево, на территорию уже занятую, где тем не менее еще одной руке были очень рады.
— Летом мы соберем стручки, — сказал пострел и стер пот под козырьком. — Я выращивал его, как горох.
— Твой отец садовник? — спросила я.
— Да, — сказал он, — выпалывает Райский Сад.
— А мать?
— Она тоже. Не могла же она оставить его одного? Они женились по любви. Как эти. — И он снова перекрестил сидящих сзади. — Они все там будут. Бог не побит злоупотреблений.
— Ты прочел это в книге? — спросила я.
— Еще чего! Думаешь, я умею читать?
— Тогда откуда ты знаешь?
— Что? Слово?
— Ага.
— Из трибунала, — сказал он. — Я слышу его каждый четверг.
— Ты там работаешь, подметаешь или что–нибудь в этом роде?
— Я сужусь, старуха, ты что, спятила? — сказал он, а потом: — Ш-ш! Обрати внимание, какая гадюка эта ее сестра. А тоже, с маникюром!
