Когда Митя выходит от Плоткина, к нему от своего крыльца темной тенью бросается Марья Ивановна:
— Птах, сейчас же выбирайтесь из местечка!.. Мне Красовский намекнул. Прямо не сказал, прямо он никогда не говорит. Ясно и так. В Сиволобах лагерь. Составляют списки, кого забрать.
— Спасибо, Марья Ивановна. Вы не только учили нас, но и спасаете от опасности. По-своему, по-женски, но разве от этого что-либо меняется? В прошлом году предупредили, что записан в Германию, теперь — о лагере. Большое вам спасибо...
Митя бежит к Лобику. Уйдут завтра ночью, пускай Иван собирается. Хлопцы советуются, размышляют. Время неподходящее: вчера разгрузился новый эшелон. Власовцев полно в местечке, в Кавеньках. Но выбирать не приходится...
Ночует Митя на Залинейной улице. Там, у дальних родственников, пустив слух, что поссорилась с теткой, мать живет уже несколько дней. Даже корову туда перевела. Ночью, лежа на сеновале, Митя слышит неприятный разговор:
— Постреляют нас из-за Птаховых. Самого сослали, и сын носится.
Разговаривают материна кума с золовкой. Может, не стоит их обвинять? Родня до полдня, надо самим думать о спасении.
Ночью железная дорога гудит от непонятных взрывов.
На рассвете, нагрузившись узлами, семья выбирается в Росицу. Мать грустная, невесел и Адам — понимают, что означает переселение. Татьянке и Гэле — море по колено. Подпрыгивают, смеются. Весь последний год живут Птахи по-цыгански, ютятся по чужим углам, но младшим детям — горе нипочем.
Уже солнце поднялось, пока дошли до усадьбы двоюродного брата матери. Хата его — первая от дороги, стоит у опушки леса. Ближе к местечку, на песчаном пригорке, еще одна хата, вернее, хуторок — старинная, обомшелая усадьба, огороженная плотным дубовым частоколом. От этой усадьбы, наверно, и начался совхозный поселок, новый, построенный лет за десять до войны.
Аврам — так зовут брата матери — черноволосый, широкоскулый, приземистый. В совхозе работал кузнецом. И родня не близкая — забегал раза два, когда жили Птахи в будке, и угощали его не очень, но принял семью так, что лучше не надо.
— Проживем, сестра, не горюй. Места хватит. Есть шалашик в лесу, можно там укрыться. До зимы тряска кончится, вот увидите.
Отведя Митю в сторону, подмигнув, Аврам сообщает:
— Я, брат, партизанам, когда ночью налетали, немного подсобил. Вышел со двора, вижу, бежит один, я остановил, шепнул ему, где немцы масло прячут. Очистили тот погребок.
Спасибо, дядька Аврам!.. У Мити будто гора с плеч свалилась. Теперь он свободен, а свободному ничто не страшно. До полудня Митя сидит у дядьки, даже чарку с ним выпивает. На прощанье целует мать, братьев, сестер. Мать, перекрестив Митю на дорогу, плачет:
— Отца нет, и ты уходишь. Хоть наведывайся когда-нибудь.
— Приду, мама. Не бойся.
Митя идет в местечко. Там еще дела есть. Он забегает к тетке, предупреждает ее и, перескочив улицу, просит у соседки Марьи позволения переждать в ее хате до вечера. Та все понимает, хотя виду не подает:
— Живи хоть месяц. Разве мало места?
На теткином дворе тихо. Никто за ними не приходит.
Вечером Митя пошел в лесхоз. Он знает, где лежит ключ, отпирает дверь, заходит в комнату кассы. Неожиданно ушла в лес Нина Грушевская она вместе с Плоткиным работала в торговой конторе. Была, как Митя, кассиршей, забрала деньги, в сейфе оставила лист бумаги с нарисованной на ней дулей. Дулю Митя рисовать не будет, а марки возьмет. Понадобятся и в лесу. Хотя он и кассир, но давно не знает, сколько в кассе денег, — брал марки не считая. На них Микола покупал мыло, сахарин. На случай ревизии Митя расписывался в ведомостях за людей, которые зимой валили возле железной дороги лес, а за деньгами так и не пришли.
Набив карманы марками, оставив карбованцы, ключ Митя из сейфа не вынимает. Пускай делают ревизию. Будет Кощею хоть какая-нибудь работа...
Сбор — у Иванова деда. Мундир, добытый Михайловым, великоват. Но когда, надев его, Митя подпоясывается широким воинским ремнем, который подарил при расставании Василь Шарамет, надевает пилотку, одолженную Примаком, вид у него не такой уж плохой. Только с ботинками неважно. Разбитые, с задранными носами, с подошвой, которая уже теперь отстает, они долго в лесу не прослужат.
Бабка, хотя и не родная, несет Лобику кожушок. Теперь-то тепло, а как придет осень, зима? Бери, Иванка, плохим словом бабку не помянешь. Кожушок без воротника, женского покроя, Лобик похож в нем на деревенского пастуха, но выбирать не приходится.
Винтовки, обрез, которые хлопцы вытащили из тайника, восторга тоже не вызывают. От сырости приклады покрылись плесенью, стволы заржавели. Митя с Лобиком тем и занимаются, что чистят, смазывают затворы, протирают, намотав кудель на шомпол, стволы. Винтовку, добытую Миколой, возьмет Митя, обрез — Сергей, длинную французскую железяку, к которой так и не нашлось патронов, — Лобик.
Сергей между тем запаздывает. Уже полночь, а его нет. Наконец он приходит, и не один. Жена, Гришина сестра Маня, держит на руках завернутое в одеяло дитя, на пороге, шмыгая носом, стоит еще один кандидат в партизаны — Рудик, бездомный парень лет четырнадцати, который самопасом живет на Вокзальной улице. Где Сергей его подобрал, зачем, — теперь не спросишь. Да и не прогонишь Рудика, так как все видел, знает.
Дед предлагает посторожить, пока беглецы поспят. Хлопцы идут в хлев, на сено, Маню с ребенком оставляют в хате. Добрый у Лобика дед. Уход к партизанам внука и его товарищей принял как должное. А недавно, допрашивая о сыне, его самого немцы трясли.
Два или три часа сна пролетают мгновенно. Хлопцы вскакивают, вскидывают на плечи винтовки, по очереди целуются с дедом, с бабкой. Она напаковала Ивану полную торбу.
— Мы будем приходить, — говорит Лобик. — Ночью...
Дед согласно кивает головой.
Темная, удивительно теплая ночь. До рассвета еще далеко. Три дуба на дедовом огороде возвышаются во мраке, как огромные башни.
Беглецы пересекают дорогу на Кавеньки, где теперь стоят власовцы, по просеке направляются в сторону Малкович. Прощай, местечко! К партизанам Митя с Лобиком собирались давно, были готовы махнуть туда еще прошлым летом, но так все сложилось, что задержались надолго. Славы в партизанах они уже не добудут. Если что ими сделано, то тут, в местечке...
Неподвластная его воле сила клонит Митю ко сну. Как только добрались до кустов, он просит остановиться, передохнуть. Ложится под куст и сразу проваливается в сон. Трава кажется мягкой, ласковой, земля — теплой. Лобик расталкивает Митю, когда уже начинает светать. Далеко они не отошли, сбились с направления даже тут, в окрестностях местечка. В какой-нибудь полуверсте от кустов дубняка, где сделали привал, — Птахов переезд.
В зыбком полумраке рассвета сосна, будка кажутся незнакомыми. На душе у Мити тихая тоска. Прощай, сосна! Ты была как живая, как друг, столько с тобой всего связано. Стой, как стояла, жди моего возвращения. Уже близко то, о чем шумели ветры в твоих задумчивых ветвях...
Надо быстрее вырываться из местечка, и беглецы прибавляют шагу. Снова идут вырубками, потом углубляются в лес. Дубы стоят вперемежку с березами, ольхами, густой папоротник выше колен. Лес только просыпается, там и сям в низковатых лощинках между деревьями висят космы тумана. Пахнет грибами. Начинают подавать голос первые птицы.
Но вот кончаются последние полянки, на которых местечковцы что-нибудь сеют. Грядой сосняка беглецы направляются на запад, не теряя из виду дороги, которая ведет на Озерки. Пройдя километра четыре, Митя снова просит сделать остановку. Никак не может преодолеть всевластной тяги ко сну. Хлопцы недоуменно пожимают плечами, но соглашаются. Садятся на землю, достают из торб запасы продуктов. Митя есть не хочет, кладет мешок под голову, сквозь приятную полудрему несколько минут еще слышит голоса хлопцев, их смех, но вскоре все это исчезает — расплывается, он пребывает во власти беспробудного сна. Спит долго, часа три или четыре, а когда просыпается, солнце уже висит над вершинами сосен.
Маня, отвернувшись, расстегнув кофточку, кормит грудью ребенка. Хлопцы, лежа на животах, играют в карты. Видимо, Сергей прихватил из дома.
Митя не хочет признаваться, но он еще не выспался. Откуда это неодолимое желание отдыха, забытья, которое висит над Митей как наваждение? Может, в поспешном сне, в забытьи, которых жаждут душа и тело, выходят тревоги, волнения, какими было заполнено Митино существование в местечке? Скорее всего, именно так, ибо он никогда много не спал, чувствовал себя бодро даже тогда, когда всю ночь читал книгу.
Снова медленно двигаются на запад. Спешить не надо, встреча с Мазуренкой назначена на послезавтра, в запасе еще целый день.
Хутор Скорошилов находится между Озерками и Малковичами. Где он, хлопцы точно не знают. Дорога на Озерки — в завалах. Ее перегораживают с обеих сторон подпиленные, сваленные на дорогу сосны. Это, конечно, работа партизан. Таким способом партизаны хотели уберечь Озерки и остальные деревни от уничтожения.
