Мужики вытащили на берег бредень, вытряхнули на траву из мотни рыбу. Улов, видимо, получился хороший и, собирая рыбу, они хвастались друг перед другом:
— Мотри, зубастая какая, што моя теща, мать ее так…
— Ха, ха, ха — теща! Вот карась так карась, до него твоей теще пыжиться надо.
Вид рыбы обострил чувство голода. Когда мужики вновь завели бредень в воду и ушли за камыши, Ксюша выбежала на берег. В кучах мокрых водорослей трепыхались окуньки и карасики размером в мизинец. Глотнув слюну, Ксюша присела на корточки и торопливо начала собирать рыбешек в подол. Они трепыхались, ускользали из пальцев.
— Кого, девонька, делаешь? — услышала Ксюша. Вскочила стремительно, и брызнули серебристой струйкой на траву карасики. Возле кустов стоял невысокий босой мужик в залатанной гимнастерке. К рыжей всклокоченной бороде его прилипли листья. Поддерживая у пояса сырые портки, он подошел к Ксюше, боднул ее пальцем в бок и хохотнул.
— Откуда идешь, черноглазая?
Ксюша отступила к воде.
— Ты руками не шибко шарь.
— Я только так… Для знакомства, — и увидел глаза Ксюши, огромные, черные, в них не страх, а голодная мука. Голод роднит. Голодная девка — сестра. Затоптался на месте.
— Слышь, в кустах вон, в корзине, рыба. Свари, сколь надо. И на нашу ватажку свари. Вот и будем в расчете.
Мужик неторопливо прошел к кустам, где лежала одежда, достал из кармана солдатской ватнушки засаленный серый кисет и, вернувшись, протянул его Ксюше.
— Тут кресало, кремень, трута малость. Идешь-то откуда?
— В чем варить рыбу?
— Вон цебарка в кустах… И далеко путь держишь?
— У меня нечем рыбу почистить.
— Нож в цебарке возьми… — Постоял, покачал головой и пошел к товарищам.
«Голодный человек скрытный. Видать, с «разгульной заимки» бежит. Не первая… Эх, жизнь — мякина…»
«Есть же на свете хорошие люди», — благодарно подумав о мужике, Ксюша пошла собирать дрова для костра.
Серый туман приполз к самому берегу. Три горластых селезня, холостежь, плыли у кромки тумана. Стальные круги разбегались за ними по серой воде. Все так знакомо: серые пасмы тумана над серой водой, гибкие, будто сплетенные из серой кудели, влажная серость холодного воздуха, серые утки — все как ранним утром у мельницы в Рогачево.
Набрав охапку хвороста, Ксюша вышла на берег. Туман светлел и тихо-тихо плыл над озером, подымаясь все выше. Вода казалась покрытой прозрачным льдом.
Ксюша впервые в степи, впервые в жизни видит озеро, и серая водная гладь, такая спокойная, величавая, завораживает ее.
А озеро все менялось. Туман поднялся и стал облачком, похожим на белую овчину, заброшенную в небесную синь. Порозовела вода. На траву легли крупные разноцветные капли росы: зеленые, желтые, больше алые — как брусника рассыпана на траве. «Алые росы — к счастью», — вспомнила Ксюша примету.
Много рассветов встречала Ксюша в тайге, а алые росы видит впервые!
Взглянула на перстень с бирюзой, и надежды на самое сокровенное всплыли в душе.
Надежда, ожидание счастья красят жизнь. Порой заменяют настоящее счастье и помнятся дольше. Ожидание первого поцелуя бывает памятней его самого.
Торопилась Ксюша, и все же только-только успела сварить уху, как пришли мужики, мокрые, в тине. Передние несли на плечах свернутый бредень, задние — с полмешка рыбы.
Знакомый спросил, не глядя на Ксюшу:
— Готова ушица, сестра? Готова? Сними-ка ее с огня да ставь в холодок. — Принесли из кустов хлеб. Сели в кружок у костра. Сухонький мужичок зачесал клинышек седой бородки.
— Ушица ушицей, а по мне так способней до дому зараз. Не то как нагрянет поп Кистинтин…
— Поп твой без задних ног пьяный лежит.
— Ох, и прошлый год мужики рядили: так, мол, и так, пьяный, мол, поп Кистинтин, а он как нагрянул…
— Не каркай, ворона, — обрезал Ксюшин знакомый. — С фронта пришел — на ребятишек страшно смотреть. Ни мяса, ни рыбы не видели… Хозяйство в разор пришло. А тут покос на носу.
Хлебали громко. И щупленький мужичок ел не меньше других, но сторожко: схлебнет и оглянется.
— Эх, грехи наши тяжкие. И рыбу ловить тут грех, и ребятенки есть хочут. — Зачерпнув ухи, крестил ложку — грех снимал. — Если б не ребятенки, ни в жисть бы сюда…
Ксюша сидела в стороне. Уха в мирской посуде сварена, потому ела запеченных в золе окуньков. Мужики не трунили. Бабе положено сидеть особно; а уху не ест — что ж поделать. Бог один — вера разная. Вон татары свинины не едят, так она от этого вкуса не теряет.
— И пошто, братцы мои, попам власть такая? — продолжал рассуждать боязливый мужик. — Кричат оратели наши: царя прогнали, слобода вам, мужики, слобода, а рыбу с озера трогать не смей. Поп рыбку жрет да на базар провожает возами, а ты лопай мякину. Оглоблю срубить — попов лес, не трожь. Вся слобода твоя в избе на полатях, под боком у бабы.
— Хо, хо-о… — бывший солдат захохотал со зла. — И на полатях-то поп хозяин. Тиснешь бабу под утро, а она тебе зашипит: забыл, нынче постный день. Батюшка Кистинтин-то тебя…
Давятся мужики от хохота.
— И на полатях-то поп за хозяина! Ха-ха-ха.
Ложки скребнули по дну. Мужики с сожалением взглянули на пустое ведро, перекрестились все разом и засобирались. Выкатили из-под кустов телегу на деревянном ходу, положили на нее бредень, мешок с рыбой, и сверху прикрыли травой.
Ксюша поклонилась в пояс, коснувшись рукою земли.
— Спасибо за ласку.
— Возьми с собой рыбы, — остановил ее старый знакомый. — А может, нам по пути? Подвезем? — достал из мешка десяток окуней и сказал вроде бы про себя. — Тут утром Сысой одноглазый проскакал на коне, кого-то разыскивал… Нс бойся, не выдам. Слышь, у нас хлеба малость осталось, так забирай на дорогу.
— Спасибо. Может, в вашем селе кому батрачка нужна?
— Сами б к кому нанялись. По дороге, слышь, не ходи, старайся по тропкам, а то — напрямки.
— Если б тропки-то знать.
— То-то оно. И далеко идешь? Да не бойсь, сказал, не выдам.
— Рогачевская я,
— Это где?
— Рогачево не знаешь?
— Ей-ей не слыхал,
— Ври больше. В Рогачево и Устин родился, и я, и все, кого знаю. Может, и про речку Выдриху не слыхал? Про Аксу, про гору Кайрун?
— Вот побожусь.
Страшно Ксюше, будто попала в туретчину. Страшно вернуться в родное село опозоренной: Ванюшка первый ворота вымажет дегтем, а то сотворит с парнями такое над ней, что жутко подумать, но страшнее очутиться в краю, где о твоей родине и не слыхали. Спросила отчаясь:
— А прииск господина Ваницкого знаешь?
— Сказала! Куда ни махни — его прииска.
— Богомдарованный,
— Вроде, слыхал… — подумал с минуту. — Эге-ге, куда тебя занесло. Ты в Камышовку иди.
Раздался цокот копыт, и от кустов на полянку во весь мах вынесли четыре лошаденки с седоками.
— Поп Кистннтин. — выдохнул Ксюшин собеседник и сник.
Поп Константин скакал передним, на сытом гнедом жеребце. Он в черном подряснике, на голове бархатная скуфейка, на груди большой серебряный крест. Рядом скакал дьячок, тоже в черном подряснике, а за ними четверо мужиков, босые, сундулой — по двое на лошади.
— Вяжите их, чада мои, — кричал поп.
Ксюша быстро юркнула за кусты и, спрятавшись, видела: только ее знакомый — бывалый солдат — остался стоять, теребя ворот гимнастерки, а трое других упали на колени и до земли поклонились отцу Константину.
— Пощади… Не карай, — как молитву творили они.
Тучный отец Константин, кряхтя, слез с коня, исподлобья оглядел рыбаков, сбросил траву с телеги.
— Воры, грабители, — закричал он фальцетом и, подойдя к стоящему солдату, рванул его за плечо. — На колени, Иуда!
Тот остался стоять, только сказал угрюмо:
— Не трогай, отец, не то сдачи получишь.
— Сдачи? Вяжите бесчестных, да покарает их бог десницей своей. Они, шаромыжники, мать иху так, мнили, коль я очи сомкнул, так можно бесчестно стяжательствовать. Но серафимы и херувимы денно и нощно охраняют имение божьей церкви. Они и сказали мне: отец Константин, разомкни веки свои и поезжай на озера церковные. Ах, шаромыжники, каких щук натаскали, ах мать их… Только вчера господин из города паки и паки втемяшивал в ваши хамские головы о священной свободе, а вы на имение отца своего духовного, окаянные, посягнули.
У телеги на коленях стояли рыбаки.
— Ребятишки голодные, — тянул руки к священнику щуплый рыбак. — Сам знашь, отец, погорельцы мы, а ребятишек семь душ.
— Наплодите нищих, а я их корми, — ругнулся духовный отец. — Вяжите лихоимцев.
Не поднимая глаз, жались в кучку односельчане незадачливых рыбаков. Им в пору провалиться сквозь землю. Соседи. Тоже постятся весь мясоед.
— Простите уж нас, подневольных, — и, отцепив от седла веревки, начали быстро вязать рыбаков. Те покорно отводили руки назад. Поп Константин заглянул в мешок с рыбой и зачмокал от удовольствия:
