========== 3 Сомнения (Брайан) ==========
В квартире темно, тихо, и чертовски холодно; пахнет чистотой и свежестью. Значит, домработница уже побывала, чтобы ликвидировать последствия моего поспешного бегства. Включаю свет в холле и сразу выставляю термостат на полную, так быстрее воздух прогреется, а то мой гость совсем продрог. Скидываю надоевшую сумку на пол, сверху бросаю зонт и с облегчением выдыхаю: я дома! Оборачиваюсь на Роджера, который застыл за порогом, сомневаясь, входить ему или нет.
— Ну, чего же ты? Проходи. Только думаю, обувь тебе все-таки придется снять.
Смотрю, как Роджер осторожно переступает порог, тут же замирая в нерешительности, вытягивает шею, с любопытством разглядывая ярко освещенное помещение. Киваю на его далеко не чистые, когда-то бывшие белыми кроссовки, и сам разуваюсь. Он растерянно разглядывает свои ноги, шоркает носком кроссовка об задник другого, но делает только хуже — кусок грязи отваливается и плюхается на чистенький коврик. Чуть слышно матерится себе под нос, грубо и витиевато, вызывая у меня усмешку. Я не сомневаюсь, что он знает много матерных слов, но это звучит затейливо. Тянется уже руками и как можно аккуратнее снимает грязную обувь; немного подумав, следом стягивает промокшие насквозь носки, вытирает испачканные пальцы о штанины и босиком шлепает в гостиную.
В комнате опять замирает столбом, оглядываясь вокруг и тихонечко присвистывая, стаскивает с плеч рюкзак, бесцеремонно сваливая бесформенной кучей прямо на мой новый бежевый, любовно вычищенный домработницей ковер. Морщусь от досады и столь явного пренебрежения к вещам, но молчу. Роджер почти не двигается, только вертит в разные стороны лохматой головой, да языком цокает.
— Ну, дела… — тянет шепотом, с восхищением.
— Нравится?
Резко дергается и испугано бросает на меня взгляд, будто только что вспомнил о моем существовании.
— Зачем ты привел меня сюда? Отрабатывать ту сотню?
Ну вот, опять по новой… Заело его на этих деньгах, что ли? Если бы я сам знал, зачем все это сделал, но впервые мой мозг отказывается соображать, поэтому оставляю его вопрос без ответа. Оглядываю Роджера от мокрой макушки до грязных босых ног и еле сдерживаю брезгливую гримасу. Здесь, при свете десятков ярких ламп, я замечаю, какое чучело притащил к себе в дом. Отмыть бы его хорошенько, да отстирать, еще врачу не мешало бы показать, а то, не дай Бог, заразу принес. Каким местом я думал, когда все это делал?
Видимо, живу слишком спокойно, поэтому и устроил себе такую встряску. Но, глядя на вот это все, в моей голове вдруг возникает вопрос: не сошел ли я с ума окончательно и бесповоротно? Иначе как объяснить тот факт, что в моей гостиной стоит абсолютно незнакомый беспризорник, которого я собственноручно приволок. Это какой-то абсурд!
На секунду я впадаю в ступор от растерянности, но секунда проходит, и я вижу только несчастного ребенка, которому хочу помочь. С виду — обычный парень, худой, измотанный, но больным вроде не выглядит. От этой мысли становится как-то проще смириться с тем, что я учудил. Решаю разобраться по ходу дела, поэтому беру его рюкзак, ставлю на ближайший стул и киваю на него.
— Куртку можешь положить сюда же, хотя, лучше оставить ее в холле, завтра отнесу в прачечную…
— Эй, мистер… — моментально вскидывается, словно я его уже раздеваю. — А как я на улицу пойду? Голым?
— Переночуешь сегодня у меня, а завтра после работы принесу все чистое, — спокойно отвечаю, ничуть не обижаясь на его вспышку.
Смотрит недоверчиво и злится, то ли от страха, то ли от жалости к себе. Цепляется за свое рванье, будто за единственную надежду, будто за единственную защиту от меня. Я словно со стороны наблюдаю всю сцену, замечая, насколько колоссальный контраст между мной и этим парнишкой. Он тоже это понимает и жутко боится меня. И это мне совсем не нравится.
— Зачем ты привел меня сюда? — повторяет, сердито прищурившись.
Ну сколько можно? Не собираюсь я его ни бить, ни истязать, ни насиловать, и даже пальцем не прикоснусь. Как же он этого не понимает? Последнее вот уж точно никогда не случится. Чувствую, что с его страхом и недоверием мне придется долго сражаться. Поэтому отвечаю, как можно миролюбивее:
— Я один, и мне бывает скучно…
— А я тебе клоун, что ли? — Окидывает меня сердитым и наглым взглядом. Хорошо, хочет злиться — пусть злится. А я подожду, терпения мне не занимать.
— Нет, ты неправильно понял. Это все мое одиночество, осенью иногда накатывает… — детский лепет какой-то. Знаю, что подобные фразы вызывают только жалость, но на ум ничего подходящего не приходит. В его глазах мелькает что-то странное, как будто он понимает, о чем я говорю, но это длится лишь мгновение, и взгляд его снова становится колючим.
— Ага, хочется о ком-то заботиться, да? — ехидно ухмыляется, а сам потихоньку топчется ближе к выходу и куртку так и не снимает.
Комната, несмотря на хорошую систему отопления, прогревается слишком медленно, и в этой сырой одежде он только больше мерзнет; слышу, как, не переставая, шмыгает носом, но упорно отказывается раздеваться. Что за упрямец, ей-богу! Печально вздыхаю и тру переносицу. В душ бы сходить, а потом поесть. Да и усталость давит на плечи. Улечься бы сейчас в кровать под теплое одеяло с какой-нибудь книгой, но приходится расхлебывать последствия собственной сентиментальности.
— Да, что-то вроде того… — с легкостью соглашаюсь. — Жалко мне тебя стало… по-человечески…
— Только я тебе не собака и не хомячок, — злобно припечатывает, никак не хочет сдаваться. — Обо мне не надо заботиться и жалость мне твоя не нужна. Я сам все могу! Ясно?
Ну, еще бы! Яснее некуда. С одной стороны, передо мной стоит взрослый самостоятельный человек, в столь юном возрасте взваливший на свои плечи груз ответственности за собственную жизнь, но с другой, за всей этой напускной бравадой и наглостью скрывается всего лишь напуганный, растерянный ребенок.
Интересно, сколько он уже живет на улице? Похоже, ему многое пришлось испытать, вот и боится всего на свете. Видеть его затравленный взгляд, посиневшие пальцы, ступни босые, которые он прижимает друг к другу в попытке хоть немного отогреть, невыносимо. Так и хочется насильно содрать с него все мокрое тряпье и запихать под горячий душ, а то меня самого уже дрожь пробирает. Еще на ужин нужно что-нибудь заказать, голодный же, уж это точно.
— Без сомнений… Но там дождь и холод, а здесь тепло и безопасно.
— И что мы тогда будем делать? Просто спать завалимся, и все?
В глазах его сквозит откровенная насмешка. Огрызается, издевается, но опасается, как будто я еще на что-то намекаю… Секундочку. Он что, действительно думает, что я заставлю-таки его отрабатывать те сто фунтов? Это настолько нелепо, что я еле удерживаюсь от нервного смеха.
— Для начала попытаемся тебя отмыть и накормить как следует. А потом можно и спать завалиться, конечно, по отдельности. — Я плачу ему той же монетой иронии и издевки, хотя и говорю совершенно искренне. — Этого, пожалуй, достаточно.
Заметно расслабляется и стаскивает, наконец, злосчастную куртку, под которой надет все тот же свитер с пингвином. Прелесть просто.
— А ты случайно не из этих, ну… тех, кто любит радугу?
— Ты имеешь в виду… геев? — Кивает и выжидающе сверлит меня взглядом. — Да, я — гей, но тебе нечего бояться, я и пальцем тебя не трону, обещаю. И, кстати, радугу я люблю.
Косится на меня с сомнением, но, похоже, верит. Верит и улыбается совсем чуть-чуть, краешком губ; кидает куртку на стул, но она скользит и шлепается с чавкающим звуком, оставляя на полу безобразные мутные следы. Морщиться от негодования и сокрушаться о чистоте уже нет желания.
— Странный ты…
Да уж, сам себе удивляюсь. Особенно сегодня. Вот именно там, на улице, я и почувствовал себя как никогда странно. Потому что даже в самых жутких фантазиях не мог представить, что сломя голову побегу за каким-то грязным оборванцем, не разбирая дороги и не обращая внимания на заляпанные ботинки и брюки, что приведу его в свою огромную, напичканную дорогущими вещами квартиру, что буду терпеть такое кощунственное отношение к своей мебели и коврам, и даже разрешу загадить свою сверкающую стерильной чистотой ванную. Да, я очень странный.
