— Чем ты занимался все это время? — пытаюсь отвлечь его от грустных воспоминаний, а сам только и думаю о том, через какой ужас проходил этот мальчишка день за днем.
— А по мне не видно?
— Я имею в виду, может, тебе попробовать найти нормальную работу?
— Я несовершеннолетний и в бегах, забыл? Легально мне не устроиться, сразу сцапают, как узнают, а нелегально… сам понимаешь.
— Но воровство тоже не выход.
— Я не вор, ясно? — злобно осаживает меня, а сам так и пылает негодованием. — Я ни разу ничего не украл и… — осекается на полуслове и опускает голову.
Разумеется, ничего и никогда. Притворюсь, что поверил.
— А нож откуда взял?
— Нож? — Хмурится и водит отсутствующим взглядом по кухне — вспоминает, что у него в рюкзаке лежит? Затем останавливается на мне и огрызается: — Это подарок! Мне дедушка его подарил, и книга эта его любимая… Это все, что у меня осталось на память о нем.
— Прости… Мне очень жаль.
Значит, все-таки подарок. Задним числом я чувствую стыд за свои подозрения, но его слова меня успокаивают. Хотя мы снова начали спорить, а доверия таким способом от него не добиться. Не хочу, чтобы ему было плохо, он и так натерпелся.
— И ты никогда не хотел вернуться? — спрашиваю с надеждой, что смогу отвезти домой и его скитания наконец-то закончатся, но он тут же разбивает мои мечты.
— Хотел… когда совсем становилось худо, но… — замолкает на мгновение и вдруг срывается: — Да кому я там нужен? Что меня там ждет? Мне не поверили, не поняли, обвинили в том, что я лживый педик, только потому, что на парней я смотрю чаще, чем на девчонок. Но самое главное — меня никто не ищет! Мои любящие родители забили на меня болт и живут, радуясь, что такое ничтожество, как я — мерзкий гнусный пидорас, исчез, наконец, из их жизни.
Последние слова он почти выкрикивает с ненавистью и обидой, и я вижу, как струйки слез стекают по его пунцовым щекам. Я все же думал, что он будет врать напропалую, как со своим возрастом, ведь ложь — это еще и защита, будет давить на жалость — бездомные это умеют, но искренности в нем столько, что это поражает. Я верю ему, несмотря на невероятную историю, все-таки верю.
Двигаюсь ближе, прижимаю его к себе и только сейчас ощущаю, насколько Роджер истощен и морально, и физически. Худенькие плечи вздрагивают и трясутся; своим холодным мокрым носом утыкается мне в шею, дышит рвано, постоянно всхлипывая, и поскуливает так жалобно, как щенок брошенный, всеми забытый и ненужный ни единой живой душе. Скулеж переходит в громкие рыдания, и мне самому становится сложно сдерживать слезы. Натерпелся, накопил в себе так много боли, что выплескивает ее в первую же подставленную руку помощи.
Давно я не испытывал таких ярких, болезненных и в то же время радостных эмоций. Теперь он в безопасности, в тепле и сытости, и я не позволю никому его обижать. Этот маленький несчастный мальчишка не заслужил такой жизни — жизни падали и ничтожества. Он заслужил быть счастливым, как и любой другой человек на планете. Оглаживаю его острые лопатки, спину, на которой можно пересчитать тонкие рёбра и каждый резко выступающий позвонок, его волосы, еще влажные, но так вкусно пахнущие моим шампунем. И весь он, трясущийся и хрупкий, в моей огромной для его тоненького тела одежде, пахнет мной. Я утешаю его, баюкая в объятиях, всхлипы потихоньку затихают, дыхание выравнивается, и пальцы ослабляют хватку, переставая с таким остервенением выкручивать ворот моей футболки.
Конечно, в силу своей профессии, я стараюсь докапываться до сути вещей, но в данный момент это лишнее, хватит на сегодня расспросов и трагических признаний.
Приподнимаю его подбородок, глажу по щекам, стирая большими пальцами влагу, он пытается спрятаться, но я не даю, крепко удерживая его лицо в своих ладонях. Его взгляд становится осмысленным, он разглядывает меня настороженно и как-то доверчиво одновременно. Эти наполненные грустью глаза проникают прямо в душу. Никогда бы не подумал, что слезы какого-то постороннего человека всколыхнут во мне столько незнакомых ощущений. Его губы приоткрываются, и я тут же переключаюсь на них… А вот этого делать не стоило. Меня словно током прошибает и тянет к ним внезапно и так сильно, что я вздрагиваю. И это тут же приводит меня в чувство. Я что, совсем спятил? Что я творю? Это все чертово воздержание, не хватает еще на беспризорников кидаться.
— Идем, Роджер, я покажу твою спальню. — Нервно сглатываю и отвожу взгляд. — Тебе нужно отдохнуть и выспаться хорошенько.
Он покорно встает, скрывая от меня заплаканное лицо, и я, приобнимая его за плечи, веду к лестнице на второй этаж, и только там отстраняюсь. Включаю свет в гостевой комнате, складываю покрывало и подталкиваю его, зареванного и смущенного ближе к кровати.
— Ложись, а я кое-что принесу… — Поспешно сбегаю в свою спальню, вытаскиваю из комода крем, прихватываю комнатный обогреватель, мне он ни к чему, а Роджеру будет теплее, и возвращаюсь. — Держи, смажь руки, а то на них смотреть больно, — и протягиваю ему тюбик.
Он вяло выдавливает улыбку и берет крем. Включаю обогреватель и сажусь рядом, наблюдаю, как он ерзает, устраиваясь поудобнее, натягивает одеяло почти до подбородка и сладко улыбается уже открыто, оголяя белые ровные зубы. Какой же он хорошенький сейчас, хоть и заплаканный, хоть и уставший, и вообще затраханный скотской жизнью, но невозможно хорошенький. А если учесть, каким он был всего лишь пару часов назад, разница, как говорится: налицо. Скажи я ему сейчас об этом, представляю, какой поток ругательств услышу в свой адрес. Но это чувство неконтролируемой нежности внезапно расцветает в груди, заполняя и вытесняя все остальные чувства.
Мажет руки и шипит от боли — щиплет, наверное, но аккуратно втирает долго и мучительно и, наконец, укладывается. Сонно щурится и, прошептав едва разборчивое: «Спасибо…», закрывает глаза. Засыпает почти сразу. А я еще немного сижу, глядя на его гладкий лоб, маленький, чуть вздернутый, красный от слез нос, плотно сомкнутые губы и думаю о том, что «нежданное счастье» и вправду может свалиться прямо на голову, даже в образе мелкого бродяжки с улицы, и как в слезливых мелодрамах, внезапно растопить самое холодное, почти остывшее к людям сердце. Поднимаюсь, выключаю светильник на прикроватной тумбочке, вспоминая, как в тех же мелодрамах делают любящие родители, оставляя своих малышей в кроватках, невольно морщусь от подобного сравнения, прикрываю за собой дверь и спускаюсь на кухню.
***
Тихо. Только дождь, подгоняемый ветром, колотится в окна, да изредка слышен умиротворяющий шелест страниц, которые я перелистываю. Наконец-то этот сумасшедший день закончился. Все думаю о разговоре с Роджером и о той мерзости, через которую ему пришлось пройти. Я не уверен, что он мне полностью доверился и сколько страшного еще мог утаить… Но из всего услышанного я понял, что он не любит людей, не доверяет им и боится. Это неудивительно, с таким-то образом жизни. Хотя я даже отдаленно не представляю, как он выживал все это время. И, кажется, никогда не избавлюсь от этой въедливой, как кислота, жалости к нему.
Сна вообще нет, ни в одном глазу. И устал, как собака, и дергаюсь постоянно, так и хочется зайти к Роджеру и посмотреть, все ли с ним в порядке. Опять же — это я так с пол-оборота включил заботливого родителя и хочу оберегать сон своего непутевого дитя, или просто опасаюсь, чтобы он ненароком ничего не стащил? Захлопываю книгу и откидываюсь на подушку. Чего я дергаюсь? «Чудовище из-под кровати» его точно не украдет, да и он вряд ли что-то сможет украсть. Разве что фарфоровый светильник с тумбочки, но он большой и тяжелый, да и спрятать его некуда. Ну что я за параноик ненормальный. Спит человек и пусть дальше спокойно спит. И мне бы тоже попытаться заснуть, но как идиот, лежу и таращусь на дверь, раздумывая, сходить или не сходить. Проверить или все же не стоит?
Внезапно раздается какой-то грохот, и я подскакиваю с кровати, как будто мне кипятка в штаны плеснули. «Вор?» — первое, что приходит мне в голову. Но как бы вор мог проникнуть в столь тщательно охраняемый квартирный комплекс? «Роджер!» — следующая мысль уже более вероятная. Но что делает этот мальчишка? Очень нехорошее подозрение закрадывается в сердце, и, не нащупав ногами тапочки, которые должны бы стоять на привычном месте, я стремительно вылетаю из комнаты и босиком спускаюсь по лестнице. Вокруг темно — опять я забыл оставить свет в холле, почти ничего не видно, даже в лучах прожекторов, освещающих фасад здания, только слышится какая-то возня на кухне. Заворачиваю за барную стойку и со всей дури хлопаю ладонью по выключателю.
