Уже которое утро просыпаюсь в мягкой чистой кровати под теплым одеялом и на подушке, пахнущей чем-то свежим и приятным. А ведь первое время постоянно уползал спать на пол, никак не мог привыкнуть к чересчур удобному матрасу. На полу прохладнее и жестче, совсем как там… С содроганием вспоминаю прогнившие тонкие подстилки, воняющие всеми возможными ароматами окрестных свалок. Съеживаюсь и заползаю под одеяло с головой, лежу, пока воздуха хватает, и повторяю про себя снова и снова: «Не хочу назад. Не хочу на улицу». Хоть и живу у Брайана уже несколько дней, и даже несмотря на то, что он сам меня попросил остаться, но чувство тревоги, что эта «сказка» долго не продлится, никак не отпускает меня.
Да еще и глупые кошмары, из-за которых я своими воплями бужу посреди ночи не только Брайана, но и, наверное, всех его почтенных соседей. Он прибегает каждый раз, сонный и растрепанный, садится на кровать, прижимает меня к себе крепко-крепко, как тогда на кухне, и успокаивает ласково и терпеливо. Я, путаясь и заикаясь, рассказываю ему, что все ещё вижу себя на мёрзлых улицах, как брожу в одиночестве, как жутко хочу есть… И вроде ничего страшного не снится, по крайней мере, не страшнее того, что я проживал наяву день за днем, но паника удушливой волной накатывает всякий раз, не давая толком прийти в себя, и от этого становится только хуже. Потому что боюсь снова остаться один, потому что боюсь проснуться и увидеть, что я в том же коллекторе… Хоть вовсе не засыпай, а то я и так создаю Брайану одни неудобства. Лучше бы мне снился он, а не вот эта муть.
Неохотно сползаю с постели и шлепаю умываться. Чищу зубы, придирчиво разглядывая себя в зеркало. Я и не знал, что похудел так сильно. Кожа до сих пор обветренная, шершавая, и щеки впалые — одни скулы выпирают. Шея бледная, даже синюшная, все вены видно. А глаза на изможденном лице выглядят нереально огромными, да и ресницы слишком длинные для парня. Да насрать на эти ресницы, у меня волосы уже доросли до плеч и завиваются причудливыми колечками на концах. Торчат, как им вздумается, никакого сладу нет, хвостик тоже не помогает, челка настырно вылезает и сразу топорщится как попало.
Ну точно, как девчонка. Вот ей и надо было родиться, и тогда на меня смотрели бы по-другому. И даже тот урод, что издевался надо мной в школе, в ногах бы у меня валялся. А я бы ходил с гордо поднятой головой, вместо того чтобы шкериться по углам, хлопал ресничками и завлекал всех подряд своей улыбкой. Вот улыбка у меня что надо — машинально улыбаюсь своему отражению — и правда красивая, сам порой тащусь. Но она тут же сползает с моих губ, потому что не нужна никому. Даже Брайану. Да уж, получился я каким-то и недопарнем, и недодевчонкой — сплошным недоразумением. Да ещё и педик. Внешность девчоночья, и член между ног — полный комплект.
Споласкиваю рот, зубную щетку ставлю строго на свою сторону, чтобы она не соприкасалась с щеткой Брайана, и тащусь на кухню. Каждый раз, обнаруживая приготовленный завтрак, я натыкаюсь на неизменную записку с пожеланием доброго утра и какой-нибудь незначительной мелочью, которая тем не менее заставляет улыбаться и греет душу. Но мне все еще немного непривычно.
Поначалу я думал: «Дурак мужик. Ну зачем он со мной возится?». Да еще то смутное ощущение, что я для него не более, чем «мальчик на содержании», которому в конце концов выкатят счет и заставят отрабатывать, долгое время грызло изнутри. Но его доброта и то, с какой почти отеческой заботой он относится ко мне, ни словом, ни поступком, не намекая на что-то грязное и преступное, понемногу успокаивают. Хотя все еще вызывают изумление. С трудом верю, что все это происходит по-настоящему, и иногда замираю, боясь пошевелиться, чтобы не рассеялось волшебство.
Впихиваю в себя традиционную, ненавистную еще с детства овсянку и тосты с джемом. Гадость редкостная. То же мне, нашли английский завтрак! Но безропотно съедаю все до крошки. Брайан же заботится обо мне, встает пораньше, готовит, а я не хочу его расстраивать и выглядеть неблагодарным. Сам-то он мясо не ест, но ради меня покупает ветчину и сосиски. Поэтому мой завтрак становится более вкусным, хоть и менее полезным. Варю себе очередную порцию кофе, чтобы убить время, и лениво листаю оставленные на столе журналы.
Провалялся бы до самого вечера, пока Брайан не придет с работы, все равно ничего не делаю, только слоняюсь, как неприкаянный, из угла в угол, и не знаю, чем заняться. В компьютер лезть не решаюсь, чужой все-таки, так бы хоть фильм какой посмотрел, а то по телевизору один хрен какую-то муть показывают. Поем, вымою посуду — вот и все мои заботы. Остается лишь бродить по комнатам и от безделья совать во все места свой любопытный нос.
Квартира у него большая и светлая, есть где пошастать, обставлена, как со страниц каталогов по недвижимости: дорого и современно, но вся одинаково скучная и одноцветная. Зато окна в гостиной огромные, во всю стену. Мне нравится устроиться на полу в компании диванных подушек, поставить рядом кружку с горячим чаем и залипнуть на пару часов, бездумно пялясь на город и на дождь, который льет по ту сторону стекла и уже не на мою макушку. Кажется, в Труро было меньше сырости. Дождь я никогда не любил, а скитаясь по улицам и вовсе возненавидел, особенно, когда постоянно что-то сыплет сверху, безжалостно заползая за шиворот. А дома так тепло и сухо, уютно, и наблюдать за ним из окна гораздо приятнее.
Я ни разу не видел Лондон с такой высоты, и это прекрасное зрелище завораживает. Так город выглядит красивым, и даже можно представить, что там внизу нет нищеты и горя, а только радость и счастливая жизнь. Замечаю сбоку от окна соседский балкон, нахально оккупированный стайкой нахохлившихся голубей. Они сидят рядком на каменном выступе, прижавшись друг к другу, и, наверное, страдают от дождя и ветра, перетаптываются своими когтистыми лапками, взмахивают крыльями и снова замирают, понуро опустив взъерошенные головы. Жалко их тоже. У них-то нигде нет пристанища. Вечные бродяги.
Квартира, хоть и большая, но какая-то пустая, даже глядеть не на что. Вот у нас дома на каждой поверхности что-то стоит, то семейные фотографии в разноцветных рамочках, то какая-нибудь статуэтка, то вазочка — их вообще много из-за неуемной любви мамы ко всяческим бесполезным безделушкам. А здесь пусто, абсолютно, ни одной небрежно брошенной вещи, ни одного журнала или забытой книги, даже нечаянно залетевшей пылинки, только на полке возле телевизора единственная фотография родителей в изогнутом прозрачном стекле, да разлапистый фикус, что ли, на широком подоконнике, и все.
Беру рамку в руки и вглядываюсь в лица. Ничего особенного, обычный цветной снимок. Брайан в своем темно-синем костюме, деловой до жути, обнимает за плечи худенькую, высокую и очень яркую женщину — свою мать. Немного сбоку отец, серьезный, собранный и какой-то неприметный. Фотография не дает мне никакой полезной информации, кроме той, что Брайан больше похож на маму и, скорее всего, не имеет ни братьев, ни сестер.
Протираю рамку краем футболки и ставлю на место. Он вообще жуткий чистюля, трогать что-то и то опасаюсь, вдруг заляпаю своими ручищами. Мне почему-то постоянно кажется, что я до сих пор не отмылся, и только грязь за собой таскаю. Вокруг так чисто, можно даже сказать стерильно до тошноты. И вот что любопытно: я не замечаю в его квартире даже малейших следов пребывания других людей. Ни женщин, по понятным причинам, ни мужчин. У него что, никого нет? Это так странно… Я думал, что такие, как он, не бывают одинокими. Такие, как он, любую… то есть любого заполучат, стоит лишь пальцем щёлкнуть… Нет, что-то здесь не так. Не вяжется его идеальный образ, созданный в моем воображении, с оглушительным одиночеством. И спросить-то страшно, пошлет еще куда подальше и меня, и мое любопытство.
Хотя одна тетка к нему как раз таки наведывается, видимо, она и вычищает эти следы безвозвратно. Это его домработница — грозная и молчаливая немка, и я боюсь ее до чертиков. Она как будто задалась целью и меня вытравить из этого жилища, потому и гоняет, как вшивого щенка, недовольно размахивая разноцветной щеткой для пыли. Приходится баррикадироваться у себя в комнате и ждать, затаив дыхание, пока уйдет. Но она и здесь до меня добирается. Бесцеремонно вламывается, ворчит себе под нос на ломаном английском, обзывает неряхой, мол, даже постель заправить не могу, а на оставленную на столе грязную кружку смотрит, как на незаконно вторгшегося инопланетянина. Сама же, не переставая, остервенело орудует пульверизатором с вонючей жидкостью и тряпкой. Виноват я, что ли, что мне так больше нравится? И вот хоть на улицу сваливай. А после ее приборки даже воздухом дышать боязно, еще пыли надышу ненароком.
