— Брайан, прошу тебя, не отдавай меня… пожалуйста, не позволяй ему меня забрать. Брай…
Не так я мечтал провести этот день: в теплой постели, предаваясь любви, и уж точно не ругаясь с разъяренным отцом. Я крепко сжимаю Роджера и смотрю на мистера Тейлора. Он страшен. Такого жуткого, искаженного яростью лица я никогда не видел. И он действительно пьян.
— Мистер Тейлор… Майкл…
— Не смейте вмешиваться! Иначе я приведу сюда полицию и социальных работников. Это вы виноваты…
Он вываливает на меня какие-то нелепые обвинения, и я подозреваю, что в таком состоянии взывать к здравому смыслу бесполезно. Взбешенный отец не способен выслушать и понять. Он кричит и на меня, и на Роджера, угрожая всеми возможными карами и даже Бога приплетает. Роджер рыдает у меня на груди; я сильнее прижимаю его к себе, понимая, что это последний раз, когда я дотрагиваюсь до него.
— Брайан, сделай что-нибудь… Я люблю тебя, пожалуйста… не отдавай меня…
Я ничего не могу изменить. Как бы я ни хотел, что бы я ни делал, но закон на стороне безумного в своей ярости отца. Я должен отпустить, как бы тяжело мне ни было. Если бы не вчерашняя ночь, мне, наверное, было бы легче, но я уже вкусил это юное тело, я был отравлен ядом его нежности и безудержных ласк. И сейчас мне словно предстоит оторвать от себя кусок живой плоти. Так больно мне никогда не было. А Роджер все умоляет меня, и даже крики мистера Тейлора не в состоянии заглушить его горячего шепота сквозь рыдания. Это невыносимо, еще чуть-чуть, и я наделаю глупостей. Закрыв глаза и глубоко вздохнув, я отдираю от себя рыдающего мальчишку и на удивление твердо, сумев подавить дрожь в голосе, произношу:
— Твой отец прав, тебе нужно собираться. Я не должен тебя удерживать.
Он вздрагивает, как от пощёчины, осматривает меня мутным взглядом и сникает. Багровый от злости отец тут же успокаивается: он добился своего и теперь, может быть доволен, что вырвал из лап развратника своего несчастного сына. Между нами повисает оглушительная, гнетущая тишина. Роджер отшатывается от меня и, сгорбившись, медленно плетется наверх. Я же стою, как изваяние, с трудом сдерживая в себе всю ту адскую кучу эмоций, что бродят в моей голове, и стеклянным взглядом пялюсь в стену. Я трус, жалкий и мерзкий, потому что мой уютный, выстраиваемый годами мир, моя карьера и безупречная репутация, мое благополучие, наконец, становятся важнее слез и израненной души какого-то бродяжки.
Чувствую себя ничтожеством, потому что не готов бороться за мальчишку с его семьей. В конце концов, они законные родители, а я, по сути, чужой человек. В моей размеренной жизни не место такому хаосу. Именно об этом я думаю, когда смотрю на довольную и все еще покрытую нездоровыми красными пятнами физиономию мистера Тейлора. Именно этим себя утешаю, когда вижу уже одетого Роджера, спускающегося в холл и оглядывающего меня мертвыми, потухшими, полными презрения глазами. И когда его рот, этот красивый, дерзкий рот, целовавший меня с таким жаром, шептавший слова любви, счастливо хохотавший еще сегодня утром, произносит всего одно слово:
— Ненавижу…
…Мое сердце разлетается вдребезги.
========== 8 Спасение (Роджер) ==========
Комментарий к 8 Спасение (Роджер)
Tokio Hotel - Don’t Jump
Tokio Hotel - Love & Death
Бывают такие периоды, когда все валится из рук, когда на душе до тошноты паршиво, а от вереницы одинаковых унылых дней, в которых я брожу словно по замкнутому кругу, устаю настолько, что возникает желание свернуться в клубочек и заснуть надолго. Навсегда. Будто сами небеса противятся моему существованию, подкидывая одну проблему за другой. И это утро, — вполне обычное, ничем не выделяющееся в череде таких же недобрых и привычных, — не предвещает ничего хорошего. И если бы кто-нибудь сказал, что именно сегодня моя жизнь снова изменится, я бы ни за что не поверил.
Уже которую ночь мне снится один и тот же сон, изматывающий своей реалистичностью и яркостью образов. Даже глаза открывать не хочется, лишь бы это наваждение продолжилось, лишь бы это счастье не закончилось. И снова его рука с длинными изящными пальцами скользит по моему плечу вниз, спускаясь на бедро и на мгновение задерживаясь там, а потом настойчиво пробирается под толстовку, по-хозяйски прижимая меня покрепче и согревая приятным теплом. Легкий выдох щекочет кожу за ухом, губы, едва касаясь, нашептывают что-то ласковое между поцелуями. А я, как постоянно бывает в таких снах, поворачиваюсь на другой бок и утыкаюсь носом в тонкую шею, нахожу маленькую пульсирующую жилку и, радостно затаив дыхание, замираю. И даже не так — скорее чуть не задыхаюсь от эйфории, от близости родного тела, от биения еще одного сердца рядом.
— Роджи… — улавливаю прерывистый шепот, — люблю тебя…
И каждый раз, на этом моменте я просыпаюсь. Лежу с закрытыми глазами, потихоньку прихожу в себя и жду… Первой предсказуемо появляется боль, начиная едва заметно покалывать где-то за ребрами и с каждым вдохом разрастаясь все сильнее. Будто воздух пропитан этой болью, и чем глубже я вдыхаю, тем быстрее она растекается внутри, заполняя меня под завязку. За ней, как по команде, подступает голод, жгучий и жадный, требующий немедленного насыщения. Иногда в эту мешанину эмоций впутывается страх, особенно когда я позволяю себе задуматься о будущем, отлично понимая, что, шляясь по улицам, его для меня нет. И я уже привык жить с этим почти в согласии.
И все же каждый вечер, засыпая на своем стареньком вонючем матрасе, я с упорством барана храню в душе слабую надежду на то, что завтра уж точно проснусь рядом с Брайаном в его постели, и все вот это окажется дурацким кошмаром, одним из тех, что мучили меня. Но утро вновь безжалостно выдергивает в реальность, принося очередное, уже привычное разочарование и, словно издеваясь еще больше, оставляет на коже призрачные ощущения прикосновений, тепло ускользающего дыхания и сладость тающих поцелуев. Невыносимо! Хожу потом полдня, как пришибленный, и ничего не соображаю.
А однажды мой сон достигает небывалой реалистичности, и я будто бы наяву чувствую чье-то присутствие рядом, до такой степени отчетливо оно чувствуется под рукой. Очнувшись, я с изумлением обнаруживаю себя в обнимку с бездомным котом. Видимо, ночью этот лохматый беспризорник приполз ко мне под бок, чтобы погреться, да так и уснул, вытянувшись вдоль моего тела и прижимаясь теплой спиной. Жутко грязный, в свалявшихся комьях шерсти, с разорванным ухом, но при этом такой трогательный и беззащитный, что от нахлынувшей жалости у меня духу не хватает прогнать его. Поэтому я тихонечко дожидаюсь, пока он сам соизволит проснуться. Позже он с удовольствием делит со мной скудный завтрак; от нетерпения переступая лапами, бессовестно выклянчивает последнюю сосиску, расправляется с ней за считанные секунды и, даже не оглянувшись, уходит, гордо вздернув изломанный куцый хвост. С тех пор я его не видел.
С трудом разлепляю веки и вместо светлых стен своей спальни вижу обшарпанные и потрескавшиеся, освещенные тусклым светом своды коллектора. Душный спертый воздух наполнен тошнотворными запахами гнили и ржавого железа; со дна тянет сыростью, и я невольно ежусь. Прислушиваюсь, пытаясь уловить хоть какие-то звуки, но вокруг только гулкая тишина, даже уличного шума не слышно. С хрустом потягиваюсь, разминая затекшие от неудобной позы мышцы, сажусь и подавленно вздыхаю — ничего не изменилось, чудо вновь обошло меня стороной, и я все еще в этом мерзком месте. Тянусь к рюкзаку, достаю почти пустую пластиковую бутылку с минералкой, делаю пару жадных глотков, а остатками кое-как умываюсь.
На матрасе рядом с коленкой замечаю сложенный лист бумаги. Наверное, выпал, когда я вытаскивал воду. Тупо смотрю на него несколько минут, желая как можно дольше оттянуть момент, но не выдерживаю и беру в руки. Медленно разворачиваю единственную ощутимую память о самом дорогом для меня человеке, и это каждый раз вызывает странные, противоречивые чувства, сродни какому-то мазохизму: и сладостное волнение, и мучительную горечь. С грустью вглядываюсь в измятый, истрепавшийся на сгибах набросок, глажу пальцами нарисованные губы, глаза, провожу по тонкой линии носа, судорожно выдыхаю, аккуратно складывая листочек, и убираю в рюкзак. Хватит на сегодня, я и так любовался на него чуть больше, чем обычно, не стоит перебарщивать. Так я никогда не успокоюсь, хотя… Меня время вряд ли излечит, я почему-то уверен, что не смогу забыть.
