— Синьорина, будьте любезны, мне нужен красивый букет для юбилея.
Верткая девчонка с кожей оливкового цвета, наверняка приехавшая в Италию откуда-нибудь из Бангладеш в поисках лучшей доли, принимается суетиться между расставленными по плиточному полу громоздкими вазами, теребит самые разнообразные цветы, наполняющие спертый воздух привокзальной лавочки жирным приторным благоуханием. Я последовательно отвергаю каждый из предложенных вариантов. ЕЙ не так-то легко угодить, ОНА не любит розы — «пошлые», презирает лилии — «фальшивые», не терпит орхидей — «траурные». В конце концов я выбираю охапку мелких, как ромашки, разноцветных хризантем и прошу перевязать их шелковой лентой.
Я выхожу из магазина, и солнце немедленно бьет мне в глаза. Невидимое за полосой низких домиков шелестит море. Еще утром я была в современном живом деятельном Риме, а теперь поезд — я специально не садилась сегодня за руль, чтобы выпить традиционный бокал ЕЕ любимого «Moet», — унес меня в солнечно-лазоревую обитель тех, кто уже устал от бешеного ритма столицы и заработал на спокойную старость у моря. Дорогие виллы, утопающие в темной виноградной зелени, частокол белоснежных мачт, мирно покачивающихся у причала, поросшие благоуханными кипарисами холмы.
Я поворачиваю налево, туда, где за высоким каменным забором прячется в зелени ухоженного садика небольшой двухэтажный белый домик — одна спальня, одна гостиная, терраса с единственным придвинутым к перилам креслом — этакая мечта завзятого мизантропа, персональный рай для одиночки.
Но проникнуть сюда не так-то просто: на въезде оборудовано что-то вроде КПП, и верный смуглолицый страж придирчиво оглядывает каждого пожаловавшего, подвергает суровому осмотру, который в девяти случаях из десяти оканчивается выражением сожаления, что синьора принять гостя не может. Я чуть ли не единственная допущенная к святыне, и все равно охранник каждый раз провожает меня подозрительным взглядом — не прячу ли я под одеждой диктофон или, того хуже, фотоаппарат. Сегодняшний мой облик — светлое летнее платье чуть выше колен, ловко охватывающее фигуру, коротко остриженные волосы, темные очки и миниатюрная белая сумка — не вызывает у него нареканий. В самом деле, спрятать что-то мне просто негде, разве что запихнуть видеокамеру в букет.
Пройдя через сад, поднимаюсь на крыльцо. Волоокая горничная — единственная, испытанная временем, верная и неподкупная, просто Зоя Космодемьянская среди горничных — приветливо улыбается и сообщает, что «настроение у НЕЕ сегодня ничего, спокойное». И я невольно усмехаюсь — во все времена перепады ЕЕ настроения вселяли священный страх в души домашнего персонала. Поблагодарив девушку, которая старательно отрабатывает немаленькую зарплату, я прохожу через прохладный холл прямиком на залитую солнцем террасу и, прищурившись от пляшущих по натертому полу солнечных зайчиков света, ищу глазами ЕЕ.
Конечно же, в кресле. Приближаясь, отмечаю невольно, как жаль, что ОНА ушла со сцены, могла бы выходить в «Пиковой даме» почти без грима — величественная старуха с удивительно прямой спиной, вековой выправкой несгибаемых плеч и быстрыми живыми глазами на застывшем пергаментном лице. ОНА еще не видит меня, смотрит куда-то в сад. Я иду к НЕЙ, бережно прижимая к груди цветы, вижу, как солнце играет на ее гладких, совсем белых теперь, забранных в тугой узел на затылке волосах, чувствую на лице дуновение пахнущего водой свежего ветра — и вдруг проваливаюсь, откатываюсь на пятнадцать лет назад. Вспоминаю, как впервые увидела ЕЕ, темноволосую, энергичную, непоколебимо уверенную в собственной силе и красоте женщину. Увидела там, на причале, куда я, нищая и тем более жадная до жизни двадцатилетняя студентка, заявилась с тощей спортивной сумкой на плече, уверенная, что вытащила счастливый билет.
На пристани нестройно взвыли золоченые трубы оркестра, тревожно и гулко ударил барабан. Взбесившийся ветер рванул разноцветные флаги на здании речного вокзала. Я плотнее запахнула на груди джинсовку и заспешила к стоявшему у причала длинному белому теплоходу. За спиной гудела Москва — огромный, никогда не засыпающий муравейник, с которым я успела уже сродниться за несколько институтских общажных лет: широкие проспекты, запруженные людьми площади, сохранившиеся с восемнадцатого века тихие деревянные особнячки, которые запросто соседствуют с бетонными высотками, памятники, автомобили, универмаги. Все это оставалось позади, впереди же меня ждали свежий речной простор, живописные среднерусские пейзажи и провинциальные городки.
Яркое майское солнце раскололось на тысячу осколков, задрожавших в окнах корабля. Краснолицый, лоснящийся от осознания собственной важности стюард в форменной ливрее размашистым жестом откинул темно-красный бархатный канатик, перекрывавший вход на широкий трап, и на борт корабля бурным потоком хлынула толпа.
Вглядевшись в поднимавшихся по трапу пассажиров, я поняла, что зря неслась сломя голову от метро. Посадка только что началась, и первыми на борт, конечно, взбирались разношерстные представители современного российского бомонда. До нас, простых смертных, очередь должна дойти еще не скоро. Ладно, раз уж я прискакала в такую рань, приобщусь, пожалуй, к прекрасному и полюбуюсь компанией, с которой предстоит коротать ближайшие две недели. Тем более что Ленка, соседка по комнате в общаге, напутствовала меня так: «Аленка, ты клювом-то не щелкай! Там такие папики соберутся — если кого подцепишь, в полном шоколаде будешь до конца жизни».
Я отошла чуть в сторону от трапа, извлекла из кармана пачку красного «Мальборо» — специально разжилась перед поездкой, не позориться же перед потенциальным папиком «Явой», и собралась наблюдать за происходящим. Отступив на шаг, едва не толкнула высокую темноволосую женщину в элегантном брючном костюме. Скромный наряд мадам, по виду иностранки, резко контрастировал с кричащими одеяниями других счастливых гостей теплохода «Михаил Лермонтов», но стоил наверняка раза в четыре дороже любой расшитой стеклярусом тряпки. Я извинилась, и иностранка, уставившись на меня темными стеклами очков, надменно повела плечами с видом герцогини в изгнании. «Пафосная стерва», — мигом определила я и отвернулась, не желая пропускать начинавшееся шоу.
Внушительно проследовал по лестнице известный политик Баренцев, выставив в стороны мощные локти, словно демонстрируя столпившимся зевакам, которые не удостоились чести совершать речную прогулку на белоснежном стремительном корабле, что ни в коем случае не позволит им приблизиться к собственной царственной персоне. За ним, заносчиво выставив вперед бульдожью челюсть, семенила пожилая супруга в модной шляпке, надвинутой на редкие выцветшие локоны. Чуть наклонившись вперед и воровато оглядываясь по старой привычке, поднялся по ступеням бизнесмен Черкасов, еще недавно именовавшийся в определенных кругах Ванькой-Лепилой, теперь же, в условиях зарождающегося в стране капитализма, оказавшийся вдруг в числе самых почетных членов общества. Стюард, забывшись на мгновение, во все глаза уставился на протягивавшую ему десятидолларовую купюру руку важного пассажира, короткопалую, жилистую, расписанную синими куполами, затем, овладев собой, осклабился и благодарно принял щедрые чаевые. Проплыла, расточая улыбки и помахивая провожающим наманикюренной лапкой, знаменитая телеведущая в слишком открытом, слишком летнем для прохладной весны платье.
