еще долго таращусь на занавеску с проклятым пониманием, что создал себе проблему.
Утром меня будит брат, со всей дури припечатавший мне рукой по лицу. Подскакиваю, целясь в него стволом и пугая Маркизу.
— Мля… — мычит брат, морщась от света. — Как я тут очутился?
— Это у тебя надо спросить.
Медсестричка выглядывает из-за спинки кресла, привлекая его внимание.
— Я вам все испортил, да? — Брат вылезает из постели и взглядом ищет свою обувь. — Машу ж вать… Вашу ж мать… Вот это я вчера быканул. Сначала с Адель перегавкался, потом с Паолой. Черт знает, где накидался.
— Иди душ прими. Я пока тебе крепкого чаю заварю.
Он сваливает в ванную, постанывая от головной боли и все еще пошатываясь, а медсестричка натягивает плед до самого подбородка.
— Расслабься. Ему нет до тебя дела.
Пока я вожусь на кухне, она встает и залезает в свою сумочку за зеркальцем. Долго и тщательно всматривается в отражение, разглядывая щеку.
— Ты ударил меня. Ничего не хочешь сказать?
— Иначе ты не перестала бы истерить, — отвечаю я.
— На меня никто никогда в жизни руку не поднимал.
— Да, я не Глеб. Цветочками тебя осыпать не собираюсь и лапшу на уши вешать тоже. Зато затрещину дам, которая, быть может, тебе жизнь спасет.
— Ты отвратителен, ты знаешь? С тобой невозможно разговаривать. Ты груб, невоспитан, жесток!
Она как будто специально нарывается. Забывает, с кем имеет дело. Я хватаю ее за шею, которую переломить легче, чем соломинку, и поднимаю с кресла.
— Ну-ка повтори, — шиплю ей в лицо, злясь из-за отсутствия страха в ее глазах. Она словно умерла сегодня ночью и переродилась. Совсем опустошена. До дна. — У тебя слишком длинный язык. Я ведь отрезать его могу. Нам и немой доктор сойдет. Главное — мозги и руки. Хотя, судя по тому, как вчера откинулся Череп, они у тебя не из того места растут.
— Не запугаешь, — отвечает она хрипло из-за сдавленного горла, кладет ладони на мою руку, но не пытается вырваться из хватки. — Я тебе живая нужна.
Вот сучка! Скалюсь, высмеивая ее смелость, но тут же обламывая мечты:
— У нас была горничная. Та еще сплетница. Три предупреждения. Ровно три. А потом один точный короткий порез. В реке выловили через два месяца. В закрытом гробу хоронили. — Я склоняюсь к этой крошке, которая мне в грудь дышит, и шепчу на ухо: — Я не посмотрел на ее трех малолетних детей. Чистильщикам не ведомо сострадание. Всегда вспоминай это, когда язык чешется.
Она задерживает дыхание, и я на расстоянии слышу, как колотится ее сердце. Вот так-то лучше, детка. Бойся меня и не зли.
Взглядом скольжу по пульсирующей венке на ее шее и вдыхаю сладкий запах, слегка разбавленный запахом краски для волос. Надо купить ей шампунь и гель для душа. Пусть смоет с себя любые следы прошлого и новых изменений.
— Красивая…
— Что? — пищит она.
— Шея у тебя красивая. Не хочется портить.
Я разжимаю руку, заметив синяк на ее челюсти. Все-таки крепко вчера приложил.
— Ты больной…
— Опять начинаешь? — рычу сквозь зубы, схватив ее за руку и дернув на себя. — Я, кажется, тебе все внятно вдолбил.
Она дергает рукой, но напрасно. Нашла, с кем тягаться.
Мой взгляд падает на ее длинные, тонкие пальцы. Вижу помолвочное кольцо с мелким бриллиантом. Очевидно, Глеб раскошелился. Снимаю его, сдавив ей палец чуть ли не до хруста.
— Ты спрашивала, убью ли я тебя, если ты откажешься от сделки? Убью. Глазом не моргнув. Ты продалась мне. Я нашел для тебя выход. Не воспринимай все как должное.
Вышедший из ванной брат замирает на пороге, не упустив шанса подколоть меня:
— Твоя невеста кастрирует тебя, если застукает вас…
Ася
Невеста? У этого чурбана есть невеста?!
Я смотрю на него, он — на меня, кажется, не менее удивленно, но также привычно зло.
— Я вас не спалю. — Чеховской проходит мимо нас, привлекая мое внимание татуировкой огня, оплетшей его спину, плечо и шею. Полотенце обернуто на его бедрах так низко, что мне становится стыдно смотреть. Чего не отнять у этих братьев — так это их суперское атлетическое телосложение. Оба следят за собой. — Мой чай готов?
Камиль разжимает свои цепкие пальцы, сдавившие мое запястье, и делает шаг назад. Его глаза черней ночи, как отражение бездны вместо души, замораживают меня на месте. Не пойму, что его взбесило сильнее: я, воспоминание о невесте или повелительный тон Чеховского. Очень надеюсь, что он просто не с той ноги встал. Не хочется думать, что он будет срываться на мне всякий раз, когда кто-то или что-то испортит его и без того бесконечно поганое настроение.
— Это я у себя придержу.
Он указывает мне на кольцо и сжимает его в кулаке, а я невольно представляю, как Камиль так же раздавливает Олега. Хрупкая, напуганная девочка внутри меня ищет защитника, в то время как рассудительная женщина понимает, бороться за справедливость придется самой, а возможно, и наказывать собственноручно.
— Могу еще сережки отдать, — ворчу я, снимая «гвоздики» и протягивая Камилю. — Тоже он дарил. Не жалко.
Появившийся в дверном проеме Чеховской с кружкой парующего чая в руке многозначительно хмыкает.
— Брат, может, познакомишь меня с девушкой? А то между вами все так искрит, что мне стало любопытно.
— Ничего не искрит, — шипит Камиль, глядя на меня. — Это Настя. Она наш новый док. Приехала сюда из периферии на заработки. Вот, согласилась присоединиться к нам.
— Так это ты моего Черепа порешила?
Ну капец, блин, обвинение! По сути, моя вина в смерти покойного есть. Я, как врач, была обязана оказать помощь лишь в пределах своей компетенции и возможностей и настоять на госпитализации больного. Им должен был заняться хирург, и не на кухонном столе в окружении бандитов вместо аппаратов.
— Личико знакомое. — Чеховской сощуривается, смотря на меня поверх кружки. — Ты уже бывала у нас?
— Нет! — отвечаем мы в голос с Камилем, причем слишком резко, чем заставляем Чеховского смутиться.
— Ладно. — Пожимает тот плечом. — У меня так башка трещит, что я могу нести чушь. Есть какие-нибудь колеса от похмелья?
— Кодироваться тебе надо, — бубнит Камиль. — Мы с Настей как раз собираемся смотаться по делам, заскочим в аптеку. В холодильнике есть минералка. Поди не помрешь.
— Вымералка — это сильно, — вздыхает Чеховской, скрываясь в кухне, а я снова перевожу взгляд на Камиля и скрещиваю руки.
— А меня в эти дела посвятить не хочешь?
— Разве не прикольней, когда
