хохотом… Странная птица. И ночь эта странная. Почему-то вспомнился Борис — завтра день у него тяжелым будет. Уже, небось, полгорода на уши поднял — ищет своего пропавшего сыночка… Хороший Борька мужик, правильный — Горский хорошо Олежкиного отца знает. А вот сына хороший мужик воспитать не смог. Небось, и не знает о делах своего Олежки. Жалко его — сын-то единственный. Только вот сам Олег никого не пожалел. «Извини, Борис. Надо было лучше сына воспитывать».
— Александр Владимирович, вам плохо? Может, мы сами? Вы только скажите, что делать с ними.
Горский не заметил, как к нему, остановившемуся у ворот, подошел один из его бойцов.
— Все нормально. Оба там?
— Да. Ждем только Вас.
— Хвоста не было?
— Обижаете, Александр Владимирович. В лучшем виде все сделали.
Ну вот и прекрасно. Значит, никто не помешает, Борис не заявится спасать сыночка, а Горскому не придется тратить силы на объяснения. Следователь ему потом пусть рассказывает.
— Звони ментам, — приказал Горский. — Встретишь их. Если приедут раньше, пусть ждут, когда закончим.
Парень кивнул, и Горский, глотнув побольше воздуха, собрался силами и вошел внутрь.
Снова собранный, холодный, жесткий. Такой, каким привыкли его видеть. Горский остановился в темноте за джипом — оба подонка там, в окружении его бойцов, стоят на коленях и испуганно озираются по сторонам. «Где же вся крутость ваша, гниды?» Сопли распустили, просят отпустить, клянутся, что ничего плохого никогда не делали и вообще не понимают, почему «ни с того, ни с сего» их схватили и притащили сюда!
— Пацаны, ну чего вы хотите? Денег? Будут вам деньги! — косил под дурачка Сажинский. — Ребят, отпустите! Ну или хоть скажите, чего хотите! Я не помню ничего! Я не знаю вас!
«Клоун», — процедил про себя Горский, обошел джип и вышел на пятачок, освещенный фарами. Сажинский моментально примолк, а лысый, увидев того, кто сегодня под завалами сгоревшего дома должен был остаться, матюкнулся в сторону и сразу же поник.
Да, Власов с Ликой не ошиблись — Горский узнал поджигателя. Сейчас, правда, этот крепкий мощный парень, стоящий на коленях посреди цементной пыли, совсем не внушающе выглядел — поникший, бледный, с кровоподтеками на морде. А ведь еще недавно, когда дом поджигал с живым человеком, очень смелым был… Да черт с ним. Сейчас другое важно. Игнорируя Сажинского, Горский подошел к лысому.
— У тебя одна минута на исповедь, — негромко проговорил он, и ото льда в охрипшем голосе передернуло даже его собственных бойцов, выстроившихся в кольцо вокруг пленников.
Лысый глаза поднял. Затравленный взгляд его схлестнулся с холодом в глазах недобитого Горского. Выбор невелик: героически молчать или же спасать свою шкуру. Только, наслышанный о Горском, сомневался он, что у шкуры его есть хоть малюсенький, но шанс остаться целой.
— Полминуты, — напомнил Горский.
И все-таки, не подыхать же теперь как собаке из-за Олежки!
— Это все Олег, — наконец, выдавил из себя лысый. — У меня к В-вам ничего л-личного, Ал-лександр Влад-димирович…
— Ах ты ж сука! — прилетело сбоку от «амнезийника». — Да ни при чем я! Это он вс…
— Пасть закрой, — не оборачиваясь, рявкнул Горский.
— Я п-пытался отговорить Ол-лега, я не х-хотел В-вас убивать…
— Кто Карину убил? Он?
— Нет! Не убивал я никого! — не унимался Сажинский.
Лысый заметно побледнел, капелька пота сбежала по его виску, но все же выдавил:
— Д-да…
— Да врет он все! Он за рулем той машины был! — Олег кричал, пытался перекричать своего подельника, не замечая, что кроме него самого никто и не кричит. — Я не убивал никого!
— Это б-была Ол-лега затея. Он б-боялся, что К-карина все р-раскажет В-вам… Про реб-ребенка, про Власова…
— Это неправда! Я любил Карину! Я б никогда…
— Ал-лександр Вл-ладимирович, не верьте ему!
— Он врет! Он убил ее!
— Зачем мне б-было убивать ее? Ну подумайте с-сами! Мы с н-ней не были даже з-знакомы…
Горский прикрыл глаза. От их воплей раскалывалась голова… Ему виделась Карина. Его юная, веселая девочка… Его искорка заводная, его лучик счастья в потерявшемся без Арины и Лики мире. Его маленькая девочка, которая никогда больше его не обнимет, не поцелует, не назовет ласково папулей… Которой никогда уже не вернет он ни мать, ни сестру. У которой никогда не попросит прощения, что не уберег, не оградил, допустил всю ту ситуацию с Власовым. Вспоминал он и тот страшный день, когда ему позвонили с незнакомого номера: «…Приезжайте на опознание». Он умер тогда вместе с дочерью. Он до сих пор не знает, как смог пережить то страшное время. И он до сих пор не знает, что делать с этими подонками. Да убить их мало! Ноги поотрывать и вот этим самым джипом, что освещает их сейчас, переехать, как Карину переехали! А эти две твари, убившие ее, теперь валят все друг на друга. Одно зато ясно: нет тут ошибки, и отвечать за чужие преступления, как Власову, им точно не придется. Уж если и останутся какие-то вопросы, то только в деталях, но в этом уже пусть следователи разбираются.
— Заткнулись оба, — прошипел Горский, обрывая их визги.
Оставив лысого, он подошел к Сажинскому. Олежка трясется весь, глазенки бегают, сопли текут…
— Это не я! Я ни в чем не виноват! У меня амнезия, да оставьте вы меня все в покое!
А сам даже глаза поднять боится. Горский невольно вспомнил, как когда-то стоял перед ним Власов — невиноватый, оговоренный… Даже под пыткой парень держался достойнее. И в глаза смотрел, Горский это хорошо помнит — теперь он понимает, что мальчишка до чертиков боялся нависшей над ним несправедливости, но совсем не боялся взгляда отца своей девушки… Уже тогда надо было заподозрить, что не того наказывает. Но что уж теперь…
— Подними его, — приказал Горский своему бойцу.
Руки чешутся удавить подонка, не то что ударить. Но только замахнулся, а Сажинский сжался весь, и на пыльных светлых штанах вдруг расползлось мокрое пятно… Горский руку брезгливо убрал, сплюнув в сторону. Трус Олежка. Трус, каких еще поискать. Всегда трусом был, потому и Карину убил. Потому и
