сказочно, и как всё глупо и пошло закончилось…
— Значит, это сделал ты? — спрашиваю его зачем-то.
Стас не отвечает, только крепче стискивает челюсть. И теперь смотрит на меня с таким пронзительным отчаянием, что мне не по себе. Будто это не он мне сердце разорвал на куски, а я ему.
— Стас, скажи, это был ты? — голос мой срывается до полушепота. — Всё, что здесь написано, это правда? Ты это сделал? Ответь мне!
Несколько секунд он еще молчит, сжигает меня взглядом и молчит. Раздув ноздри, дышит тяжело и шумно.
А потом произносит одно короткое:
— Да.
Делает шаг ко мне, но я отшатываюсь.
— Прости меня, Женя…
Я больше не могу даже слова выдавить. Только качаю головой и отступаю к порогу.
— Женя, не уходи, — Стас пытается поймать меня за руку.
Но я завожу руку за спину, а затем выскакиваю в подъезд.
— Женя, постой! Пожалуйста!
Слышу за спиной его голос, а сама стремглав несусь по ступеням вниз, задыхаясь от рвущихся наружу рыданий. Крепко зажимаю рот ладонью, сдавленно мычу и бегу, бегу прочь…
— Женя сейчас приедет, — говорю Соньке, убирая телефон.
Она тут же темнеет лицом от расстройства. Молча и с обиженным видом убирает грязные тарелки в посудомойку.
Потом, громко вздохнув, с укором произносит:
— А я думала, мы вдвоем сегодня посидим. Ты сам говорил, что вдвоем! Что никого больше не надо. Сегодня же такой день… Зачем ты ее позвал?
— Не начинай, я ее не звал. А под «никого не надо» я имел в виду отца.
— Как это? — округляет глаза Сонька. — Не звал? Что, она так просто заявила, что приедет? Без приглашения? Офигеть она беспардонная!
— Нормальная она. Мы же не чужие. И я рад, что она приедет. Мы толком с ней вчера не поговорили даже, а сегодня вообще не виделись.
— А я не рада! Я не хочу ее видеть. Мы так не договаривались. Что мне теперь, уходить? — чуть не плачет Сонька.
— Зачем? Никто тебя не гонит.
— Я же, типа, третья лишняя. Какого черта вообще Гордеева решила завалиться к тебе в гости, когда ее не звали? Она знает, что у нас сегодня девять дней?
— Ничего она не знает.
— Так ты что… ты ей не говорил про маму?
— Нет.
— А почему?
От Сонькиных вопросов закипает раздражение, но грубить ей не хочу. Она сегодня старается. Утром приехала специально пораньше. С полными сумками. Привезла из отцовского дома продукты. И сразу принялась печь блины. Сама. Потом кисель сварила. А днем ездила со мной на Смоленское кладбище. Даже не сильно бухтела, когда я отказался брать машину и нам пришлось трястись два часа на автобусе, а потом еще пару километров грести пешком по сугробам. Ну и обратно — так же.
Отец, конечно, забыл про девять дней и про мать, а, скорее всего, ему просто плевать. Сыграл перед общественностью роль, устроив показательные похороны и поминки бывшей жены, и хватит.
Вернулись мы всего за полчаса до Жениного звонка. Сели пить чай с Сонькиными блинами. Они получились у нее на удивление вкусными…
— Стас, почему ты ей не сказал про маму? — не отстает Сонька.
— А зачем? — отвечаю я.
— Ну тебе же так плохо было…
— Вот потому и не сказал, что плохо было. Еще б я перед ней не ныл. Чтобы она меня жалела? А нахрена мне ее жалость? Да и вообще, у нее своих проблем выше крыши. То одно, то другое. Еще моими ее нагружать.
Сонька таращится на меня.
— А что такого? Мне вот легче, когда меня жалеют…
— Ты — девочка, — обнимаю ее за плечи. — Тебе можно. Женька мне, кстати, никогда ни на что не жалуется. Никогда не стонет и не ноет. А я бы такой ей стал плакаться… ну нет.
— И не скажешь ей ничего?
— Ну почему? Вот сейчас приедет — скажу. Пусть с нами посидит. Только ты с ней нормально общайся. Без наездов, ладно?
— Я и не собиралась, — бурчит Сонька.
Но когда в дверь звонят, она подскакивает и сбегает в спальню. И хорошо. Пусть у нас будет с Женькой хоть несколько минут наедине. До безумия хочу ее прижать к себе, аж в груди ноет. Хочу почувствовать ее запах, ее губы.
Открываю дверь и, лишь взглянув на нее, понимаю — что-то случилось. Что-то плохое.
Она и вчера была сама не своя, но сказала, что просто недомогает. А сейчас — лицо как маска, глаза на пол-лица. И смотрит на меня так, что сердце судорожно дергается. Я не спец читать по глазам, но даже мне видно, что там в горе утонуть можно. Блин… Неужели у нее с матерью беда?
— Жень, что с тобой? — спрашиваю ее, пытаясь ее раздеть. Хотя бы шапку снять. Но она уклоняется. И на вопросы не отвечает. Вместо этого достает из сумки какую-то бумажку и протягивает мне, типа, на, читай.
Что это? Письмо, что ли? Без задней мысли разворачиваю и… цепенею от ужаса.
Моя объяснительная…
К горлу тут же подкатывает тошнота, а где-то внутри, между ребрами, начинает биться паника.
— Все, что здесь написано, это правда? — спрашивает Женя, глядя в глаза.
А мне сдохнуть на месте хочется. Это было бы проще.
Но я стою, окаменев, и звука не могу выдавить. В груди дерет и горит от стыда, от страха, а, главное, от тупой беспомощности.
Всё, что было, всё, что есть у меня, рушится и рассыпается в пыль. И я не могу ничего сделать. Только сходить с ума от отчаяния.
— Ответь! — требует Женя.
А мне нечего ответить. Несмотря на дикий хаос в голове, отчетливо понимаю — если скажу «да», то это конец, бесповоротный. Она никогда не поймет, не простит, не захочет меня даже знать. Но ничего другого, как бы меня ни корежило, я сказать не могу…
Не своим голосом с трудом выдавливаю:
— Да.
Женя убегает. Я сую ноги в кроссы и несусь за ней следом. Выскакиваю из подъезда — никого. Мечусь то влево, то вправо. Ору ее имя. Но она как растворилась. И телефон в спешке не взял, впрочем, вряд ли бы она сейчас ответила.
Поднимаюсь обратно.
Сонька уже вышла из спальни и встречает меня в прихожей:
— Стас, ты что в одной футболке на улицу выбегал? Что случилось?
Меня колотит, но не от холода, конечно.
— Стас! Ты меня пугаешь! Это была она? Гордеева? Она ушла? Вы поссорились?
Я физически не могу отвечать. И
