не хочу. Сажусь на корточки и зашнуровываю кроссы, затем рывком подбираю с пола мою объяснительную и, поднявшись, сую ей в руки, а сам одеваю куртку.
Она тревожно следит за мной взглядом.
— Стас, ты куда?
Я на нее больше не реагирую. Сонька наконец смотрит в листок и тут же ахает, прижав ко рту ладонь.
— Стас! Откуда это? Она это видела? Она всё знает?
Я молча беру ключи, телефон и выскакиваю в подъезд. Сначала иду к остановке, вертя головой по сторонам — вруг увижу ее. Потом разворачиваюсь и иду к стоянке. Не смогу я сейчас в маршрутке тащиться. Просто не смогу. И так аж лихорадит. Мне надо как можно скорее, прямо сейчас оказаться у ее дома.
Я не знаю, что скажу ей, ведь Соньку все равно никогда не смогу слить, но, чувствую, если не поговорю, то меня просто разорвет изнутри.
Несусь к ее дому как на пожар, но, когда подъезжаю, вижу, что в окнах света нет. Женя еще не пришла. Минут пятнадцать торчу у подъезда, караулю, пока не выходит какая-то тетка. Заскакиваю внутрь и бегом на ее этаж. Знаю же, что ее нет, но все равно трезвоню в дверь. Никто мне, конечно, не открывает. Тогда я просто жду, когда она вернется. То стоя у двери, то сидя на корточках. Несколько раз ее набираю, но, как я и думал, она сбрасывает звонки.
Жду час, не меньше. Несколько раз мимо меня проходят ее соседи. Потом слышу — внизу хлопает подъездная дверь. И сердце резко и болезненно сжимается. Откуда-то я знаю или чувствую, что это она. Женя. Слышу ее шаги, медленные, тяжелые. Обычно она так не ходит, но сейчас уверен — это она.
И точно — минуту спустя вижу ее. Она поднимается с таким трудом, словно из последних сил. Мне бы кинуться ей навстречу. Но меня опять как парализовало. Ноги будто к полу приросли. И ни звука, ни вдоха сделать не могу. Только сердце строчит как из пулемета.
Потом все же отмираю, когда она уже подходит к своей двери. Меня будто не замечает.
— Женя, прости меня, — говорю, делая к ней шаг. — Пожалуйста, прости! Я не хотел. Я люблю тебя. Я так сильно тебя люблю, что… я не смогу без тебя.
Она, не реагируя, достает ключ, открывает дверь.
— Ну что мне сделать, чтобы ты меня простила?
Наконец она поворачивается ко мне.
— Ничего, Стас. Ничего уже тут не поделать. Я даже смотреть на тебя не могу. И никогда тебя не прощу. Никогда.
— Я не хотел, чтобы твоя мама пострадала. Прости меня.
— Я знаю. Ты просто пошутил.
— Да нет, я… Женя, я не могу тебя потерять. Я люблю тебя. Больше всех люблю.
— Если любишь, оставь меня в покое. Пожалуйста. Не мучай меня еще больше. Просто уйди!
Она заходит в квартиру и закрывает дверь. Но я не ухожу. Не могу — так меня ломает. Несколько раз звоню ей, стучу, зову.
Женя не открывает.
Потом из соседней квартиры высовывается бабка и поднимает вопль:
— Ты чего здесь торчишь? Чего долбишься? Ночь на дворе, люди спят, а он долбится! А ну ступай отсюда или я звоню в полицию!
— Звони ты кому хочешь, — отмахиваюсь от нее и снова звоню. — Женя!
Внизу тоже повылезали соседи.
— Что там за шум? — спрашивает какой-то мужик.
— Это к Гордеевым, — отвечает тетка. — Матери нет, вот она и водит кого попало…
Спускаюсь на первый этаж и вижу, что это из квартиры Дэна. Наверное, его мать.
— Что ты несешь? — накидываюсь на нее. — Кого она водит? Чего вы все повылезали?
Мать Дэна тут же скрывается за дверью. А мне звонит Сонька, уже в который раз…
Возвращаюсь домой на автопилоте. Сонька тут же набрасывается с вопросами. Но у меня едва хватает сил скинуть обувь и одежду и доползти до дивана, на который я тупо валюсь, как подкошенный. Уткнувшись лицом в подушку, лежу, не шевелюсь.
Сонька крутится рядом.
— Стас, ну скажи хоть слово! Ну, прошу! Умоляю! Я с ума сходила, пока тебя не было. Это из-за нее, да? Ты так ее любишь? Она не простила?
И я срываюсь. Вцепившись зубами в подушку, глухо вою. Недолго, всего с минуту, но Сонька здорово пугается.
— Стас! Миленький! — кричит она. — Тебе так плохо, да? Стас…
Но я, прооравшись, лежу теперь опустошенный, как неживой.
— Ну что мне для тебя сделать? Что ты хочешь?
— Сдохнуть хочу, — не отрывая лица от подушки, отвечаю я.
Сонька больше не липнет ко мне с вопросами. Молча сидит рядом, возле дивана, прямо на полу. И плачет. Слышу ее всхлипы и тихие подвывания. Обычно я совсем не выношу ее слез, а тут — даже не трогает. Впрочем, сейчас меня ничто не трогает. На всё плевать, вообще на всё.
Не знаю, каким чудом, но сам не замечаю, как впадаю в сон, дурной, тяжелый, выматывающий. И все равно это лучше, чем реальность. Хоть на несколько часов забываюсь.
Просыпаюсь утром — Сонька так и сидит рядом на полу, сложив голову на диван. Спит.
На автомате встаю, принимаю душ, одеваюсь. Когда выхожу из душа, Сонька уже проснулась. Заваривает на кухне кофе и подогревает вчерашние блины.
— Стас, ты как? Давай позавтракаем?
— Не хочу, — цежу я и снова сажусь на диван. Мне и правда кусок в горло не лезет.
— Ты злишься на меня? — она подходит ко мне, присаживается рядом, по-щенячьи заглядывает в глаза.
— Нет.
— Стас… я не могу, когда ты такой… — лепечет Сонька жалобно. — Ну скажи ты ей, что это я была. Ты же не виноват. Пусть она знает правду.
— Перестань, — морщусь я.
— Стас, я серьезно… Скажи ей правду! Когда тебе плохо, мне тоже плохо… мне еще хуже…
— Сонь, — устало прошу я. — Прошу, не лезь сейчас ко мне. Не дергай меня. Я не злюсь на тебя. Просто не могу сейчас с тобой разговаривать…
Уперев локти в колени, закрываю лицо руками. Она еще минуту-другую сидит рядом, затем поднимается. Ходит туда-сюда, возится, я не особо обращаю внимания. Потом слышу хлопок входной двери. Сонька ушла.
Мне казалось, вчерашняя ночь, когда я мучилась от неизвестности, была пыткой. Но нет. Настоящая пытка ждала меня этой ночью, когда я осталась один на один со страшной правдой.
Смолин не только чуть не убил маму, он, можно сказать, убил меня. Все живое, светлое, доброе во мне уничтожил. Растоптал любовь и веру. Ненавижу
