Недолго думая, Зу, взяв чашку, вернулась в дом и сняла телефонную трубку.
После двух гудков на том конце провода к телефону подошел Эрик.
— Я хочу поговорить с сыном, — потребовала Зу.
— Сейчас же.
— Он играет с моими ребятами на дворе.
— Позови его.
Наступила пауза. Зу услышала, как Эрик положил куда-то трубку, и стала ждать. Про себя отметила, что сердце бьется ровно, пульс не участился. «Со мной все в порядке, — убеждала она себя. — Наконец-то со мной все в порядке».
— Мам?
— Скотт. — Голос ее лишь чуть подрагивал. Она прокашлялась. — Скотт, по-моему, хватит. Я хочу, чтобы ты вернулся домой. Сегодня же. Я закажу тебе билет на рейс, который в половине седьмого вылетает из Миннеаполиса. Приедешь в аэропорт и там тебе выдадут билет.
Он молчал.
— Ты меня слышишь?
— Да, мам, слышу.
По его голосу невозможно было догадаться, что он сейчас сделает. Заплачет, крикнет на нее или просто бросит трубку.
— Рейс ровно в шесть тридцать, Скотт. Я позабочусь о том, чтобы Эрик доставил тебя в аэропорт. Подзови его.
На том конце провода опять наступила пауза, после которой раздался голос Скотта:
— Мам?
— Что? — Она почувствовала нарастающее волнение.
— Спасибо.
Зу слышала, как Скотт положил трубку. В глазах ее стояли слезы. «Спасибо». Он сказал ей «спасибо».
— Что еще, Зу? — Это был снова Эрик. Она вновь успокоилась.
— Ты должен отвезти Скотта в аэропорт и посадить на самолет, который вылетает в шесть тридцать в Лос-Анджелес. Ты меня понял?
— Опять ты за свое, Зу? Я не дурак. Но, по-моему, ты кое о чем подзабыла. Твой сын предупредил тебя в той записке, что, если ты попытаешься вернуть его домой, он расскажет репортерам про меня. Про нас с тобой.
— Думаю, если ты сейчас поговоришь со Скоттом, то поймешь, что он изменил насчет этого свое мнение.
Она глянула через застекленные двери на веранду. Там сидела Марисоль, спиной к комнате, но Зу знала, что подруга слышит каждое ее слово. И еще знала, что Марисоль в эту минуту гордится ею.
— Может, он и изменил свое мнение, — сказал Эрик, — но зато я не изменил.
У Зу от напряжения побелели губы.
— Ты это к чему?
— А к тому. Может, Скотт и не захочет разговаривать с репортерами. В этом случае разговаривать с ними буду я. Он настолько же твой сын, насколько и мой. Ты почему-то все время забываешь об этом.
— Мерзавец, — повысив голос, резко сказала Зу. — Ты, наверно, бросил бы меня, даже если бы знал, что я беременна.
Эрик помолчал с пару секунд, а затем со вздохом произнес:
— Я знал, что ты беременна, Зу.
Ей показалось, что у нее остановилось сердце.
— Что ты сказал?
— Я знал, что беременность подорвет твою карьеру, — продолжал он. — И думал, что, если отойду в тень, ты сделаешь аборт. Я и в мыслях не держал, что ты можешь выйти замуж за Уильяма или за кого-нибудь другого. Я и в мыслях не держал, что ты захочешь родить.
Зу с шумом втянула в себя воздух.
— Ты думал, что я сделаю аборт? — Она не верила своим ушам. — Ты думал, что я убью нашего ребенка?
— Я видел, как тебе нравится зарождающаяся слава. Видел, как хорошо ты смотришься на съемочной площадке. А кто такой был я? — Голос его стал надтреснутым. — Я не смог бы стать мистером Зу Хартман. Это сделало бы меня несчастным. И тебя тоже. Поэтому я ушел, полагая, что это лучший выход.
Она закрыла глаза и глубоко вздохнула, пытаясь прийти в себя и успокоиться.
— Если ты не знал ничего про Скотта и прекрасно жил без него, почему же он так нужен тебе сейчас?
На том конце провода наступила долгая пауза.
— Потому что он мой сын, Зу, — наконец проговорил Эрик. — Наш сын. И потому что ты была передо мной в долгу.
Она снова глубоко вздохнула, вспомнила о Джее, о том, как легко ей было с ним вчера. Открыв глаза, она сказала в трубку то, что лежало у нее на душе вот уже многие годы. Зу произнесла слова, исполненные духа воздаяния и истины, слова, которые были предназначены только для одного-единственного человека, для Эрика:
— Значит, вот в чем дело. Скотт, оказывается, здесь вовсе ни при чем, не правда ли, Эрик? Ты сводишь счеты лично со мной. Ты так и не смог простить мне мой успех. Не смог простить, что я стала звездой, а не ты.
Очередная напряженная пауза.
— Зу, теперь это все уже далекое прошлое. Но клянусь, — почти зло проговорил Эрик, — если ты попытаешься вернуть Скотта, я начну обзванивать газеты.
Она вспомнила, как сидела у бассейна, думая об Алиссе, о Скотте, спрашивая себя: какое ей может быть дело до того, что будут думать и говорить вокруг нее? Неужели она и дальше будет жить в страхе перед мнением окружающих? Да и кто они такие, эти «окружающие»? Какое им всем до нее дело?
Эрик сказал, что это далекое прошлое. Он был прав. Теперь Зу перестанет оглядываться на далекое прошлое.
— Обзванивай, — сказала она. — Мне плевать, что ты будешь делать. Но чтобы сегодня ты посадил Скотта на этот рейс, иначе я натравлю на тебя ФБР. Насколько мне известно, за похищение детей у нас карают смертью.
Мэг стояла перед своим огромным гардеробом, разбирая вещи. Одна куча для «Армии спасения», другая — на выброс. Она еще не знала, как будет жить дальше. А сортировкой одежды занялась для того, чтобы освободиться от всего, что отныне должно было безвозвратно кануть для нее в прошлое. Она понимала, что это только самое начало: слишком долго она жила материальным, не думая о духовном, окружая себя деньгами взамен любви.
Она по-прежнему вспоминала о Стивене. Не так часто, как прежде, но все же. Только теперь это были уже другие мысли. Он словно перестал быть реальным человеком и в ее сознании вставал неким персонажем сновидения, призраком любви. Она не знала, будет ли у нее в жизни еще мужчина. Такой, как Стивен. Молила Бога только об одном: чтобы не попадались такие, как Роджер Баррет, который не оставил по себе в ее сердце ничего, кроме пустоты.
Лохматый торжественной походкой прошествовал в шкаф, стал перебираться с одной кучи одежды на другую, а потом растянулся, положив морду на передние лапы, выгнув спину, и зевнул.
— Все это навевает на тебя такую же скуку, как и на меня, правда? — сказала Мэг, наклонившись, чтобы его приласкать. — Или тебя беспокоит, что я теперь не ухожу каждое утро на работу и занимаю пространство, которое раньше всецело принадлежало тебе?
Она почесала у него за ухом, зная, что он все равно не замурлычет от удовольствия. Лохматый был слишком уверен в том, что она его любит, чтобы еще показывать, как ему приятна ее ласка.
