громко комментирует Всеволод Алексеевич. – Убьешься – костей не соберут. Вы по молодости все думаете, что бессмертные. А потом, в старости, все по дурости сломанные руки-ноги о себе знать дают! Вот ты почему его не подстраховал? Еще и отлив испортили!
Железка, которую парень, видимо, пытался прикрутить, когда упал, заметно погнулась.
– И что? Ты ее теперь, гнутую, мне примостишь? Нет, так не пойдет. Нужно ее заменить на целую.
– Слышь, дед, ты бы шел по своим делам и не каркал под руку, а? – вдруг выдает тот, что свалился с лестницы. – Без тебя знаем, как что делать!
– Ты охренел? – рявкает на него кто-то с крыши, видимо бригадир. – Какой он тебе дед? Ты Туманова не узнал, что ли? Он же певец известный! Всеволод Алексеевич, вы его простите, ради бога…
– Да мне до одного места, певец он или кто! Достал уже трындеть. Раз певец – тем более пусть не лезет. За всю жизнь ничего тяжелее, чем микрофон, в руках не держал, а туда же.
– Молодой человек! – А это уже поставленный баритон. – Вы не забыли, с кем разговариваете? Вы сейчас вылетите отсюда без зарплаты. Еще и мне должны останетесь! А вашу контору я так ославлю, что вам не доверят даже для собачьих будок крыши делать!
В дом Всеволод Алексеевич вваливается через две минуты. За это время Сашка благоразумно успевает не только отпрянуть от окна, но и вовсе ретироваться в спальню. Туда он и заходит. Руки трясутся, губы превратились в тонкую линию.
– Ты слышала, что сказал этот щенок? Нет, ты слышала? Что я ничего тяжелее микрофона в руках не держал! Я не держал, Саш? Вот откуда это, а? Почему все считают профессию артиста такой легкой, ты мне скажи? Да одни только переезды чего стоят! Пока все нормальные люди в своих постелях спят, мы трясемся, как про клятые, то в автобусах, то в поездах, рыбой и машинным маслом воняющих. Они хоть представляют, что такое чес? Это когда ты уже не запоминаешь ни названия городов, ни количество концертов! А как мы на строительстве БАМа работали! В палатках спали, концерты давали в накомарниках. Потому что стоило только сетку поднять, комары тебя сгрызли бы целиком. Не мылись по две недели. Артисты, твою мать. Консервы жрали. Откуда у меня диабет? От хорошей жизни, что ли?
От папы, наследственный, – хочется сказать Сашке, но она, разумеется, молчит. И кто знает, если бы не было голодного военного детства и гастрольной молодости, может, и обошлось бы. Кто знает.
– А Афганистан, Саш? Вот я этого молокососа не спросил, он хоть в армии-то служил? Наверняка же нет. Они же все сейчас косят. Родину защищать нынче не модно, да? У каждого здорового бугая плоскостопие и мамочка, которая собрала ему три тонны справок. А я под обстрелами пел для наших ребят. И между точками на военном вертолете перемещался. Знаешь, как вертолеты там летали? Вплотную к скалам. Потому что возьмешь чуть выше, тебя душманы снимут. И летали так, что лопасти чуть не о скалы царапались. Заденет – вертолету конец. И всем, кто в нем, тоже. Очень простая у нас профессия, да? Никому не нужная. Не то, что крышу крыть. А как, не так уж давно, мы на остров Русский летали? Где-то за полгода до того, как я всю эту историю закончил. Правительственный концерт, закрытое мероприятие. Добраться можно только военным самолетом. Ночь в дороге, днем выступление для строителей, потом еще одно, уже на банкете, для руководства – и ночью назад. Еще раз, Саш, повторяю: самолет военный. В нем даже кресел нет. Деревянные лавочки вдоль бортов. С моим-то коленом каково? Две бессонные ночи подряд. И отказаться нельзя. У меня потом сахар так шибанул, я неделю не вставал, до сортира с капельницей ходил. И этот сопляк мне гадости будет говорить? Да я его сейчас на хрен выкину с этой крыши, залезу и сам все доделаю. Я что, в армии не служил, что ли? И на заводе год не пахал, пока в институт поступал? Саш! Саша! Девочка, ты чего?
Он был так увлечен своей речью, что не сразу заметил перемену настроения в «зрительном зале», которым в данном случае служила кровать. Когда он вошел, Сашка сидела на краю, а теперь забилась в дальний угол, к самой стене. Она сидела, обняв подушку, и смотрела на него. Молча, разреветься она себе все-таки не позволила. Но он же Народный эмпат. Когда не в образе, разумеется.
– Сашенька, да что с тобой?
Тон уже совершенно другой. И глаза другие, привычно бесцветные, даже жесты вернулись знакомые, мягкие. Но когда он подсаживается к ней и протягивает руку, Сашка все равно шарахается, едва не врезаясь в стену.
– Саша? Ты что? Ты меня боишься, что ли? Господи, девочка, ты с ума сошла? Ты-то тут причем?
– Вы сейчас так были на отца похожи. Говорили, как он. Я даже не знала, что вы так можете. С такой злостью на весь мир… Вы же не злой. И никогда злым не были.
Он молчит. Смотрит на нее изучающе и ласково-снисходительно, как старый пес на глупого котенка. Потом усмехается.
– Откуда ты знаешь, каким я был? И какой я настоящий?
– Знаю. Если бы вы были хоть чуть-чуть на отца похожи, я бы никогда… Ничего бы не было.
Цокает языком, качает головой в ответ на какие-то свои мысли. Потом решительно сгребает ее в объятия, без предупреждения, чтобы не успела снова отшатнуться.
– Прости. Прости, девочка, я не должен был… Я иногда забываю…
– Что забываете? – тихо спрашивает Сашка.
В объятиях у него хорошо. Спокойно.
– Что не только мне доктор нужен. Что я для тебя тоже в какой-то степени…
Умница он все-таки. Если бы можно было замерить уровень эмоционального интеллекта, он бы оказался у него выше, чем уровень умственного – у Эйнштейна. Сашка, не высвобождаясь из его рук, натягивает одеяло на них обоих.
– Холодно.
Всеволод Алексеевич качает головой.
– Нет. Это тебя морозит, на нервной почве. Залезай целиком в постель. Я чай принесу, с травками.
Сашке совестно: кто за кем ухаживает? Сейчас обольется там кипятком, будет дело. Но он благополучно приносит две кружки, устраивается рядом с ней, снова прижимая к себе.
– Ну, где там твоя книжка про Рубинского? Доставай, будем читать.
Сашка тянется за планшетом. Он ищет очки, которые по-прежнему висят у него на груди. Строители стучат по крыше, укладывая последние кровельные листы.
– Всеволод Алексеевич?
– Что?
Он
