— Не то чтобы меня это терзает, но с чего бы ей вдруг расстраиваться? Мы в разводе, и само собой разумеется, что однажды мы оба вступим в новые отношения.
— Да неужели? Это ты что ли вступишь?
— А почему бы и нет?
— Потому что ты не сможешь, — наконец откладывая альбом, с невероятно сильной убеждённостью заверяет меня Брук, и это, кажется, только начало, — и заканчивай лгать самому себе. Пусть вы развелись, но весь твой облик буквально кричит о том, что чувства никуда не ушли, и ты ведь, надеюсь, дал ей понять, что мы просто друзья безо всяких там привилегий, иногда чисто зависающие вместе, в результате чего я частенько остаюсь ночевать в твоей кровати, потому что тебе нужно ощущение кого-то рядом, чтобы чувствовать себя менее одиноким?
— Нет, не дал. Она считает, что я сплю с тобой, — твёрдо и жёстко отрезаю я, борясь с желанием велеть ей прекратить и заткнуться ко всем чертям, но даже если отпустить себя на волю, Брук мне вряд ли подчинится. При нашем знакомстве я увидел кроткую девчонку, с которой будет приятно поразвлечься, но на деле она оказалась той, кто без раздумий и промедлений может сказать мне то, что думает, а не то, что я хочу услышать. Пожалуй, теперь это единственный человек в моём окружении, который не считает нужным делать мне скидку из-за моих переживаний или состояния. Все остальные преимущественно так и лебезят и только и делают, что думают, как бы поправить моё настроение и сделать меня хоть чуточку счастливее. Все, но не Брук. Каким-то образом для неё я весь как на ладони и, что самое странное, позволяю себе таким быть. Наверное, в некотором роде мною действительно движет потребность в тепле другого человека под боком. — Причём совсем не в том смысле, о котором ты только что говорила. И я не стал её разубеждать, — я и сам заметил, какой растерянной, потерянной и непохожей на саму себя была Оливия, по крайней мере, в первые мгновения, но мстительное удовольствие перевесило все разумные доводы, что я всё-таки не подонок, даже если хочу им казаться, и в результате я не сказал ей ничего, что она, возможно, жаждала от меня получить. Ни опровержений, ни добрых слов, ни смены гнева на милость.
— О Господи. Она меня убьёт. Наймёт киллера, или ещё что-нибудь, — это звучит не столько серьёзно и панически, сколько смешно и забавно, но я всё равно дотягиваюсь рукой до закрытой хлопком спины и провожу по ней ладонью, чтобы, наверное, приободрить.
— Да брось. Ничего с тобой не случится. Оливия Браун никогда не выдаёт собственного беспокойства или тревоги по поводу чего бы то ни было, если они вообще имеют место быть. Для неё продемонстрировать их равносильно признанию в слабости, но она не из тех, кто отпустит эмоции при чужом человеке.
— Нет, ты не понимаешь. Она выглядела так, как будто потеряла всякий смысл жить. Почему ты не сказал ей правду? — а кое-кто хорош. Для того, кто, согласно своим же собственным словам, не силён в том, чтобы читать людей, Брук… В общем, её мысли раз за разом касаются точь-в-точь больного места.
— Это сложно.
— Нет, всё легко. Пока мы сами не начинаем всё усложнять. Здесь одно из двух. Ты либо что-то говоришь и делаешь, либо нет. Другого не дано.
— Ладно. Если ты так хочешь знать, то для начала я не хочу, чтобы она полагала, что я раздавлен, одинок и несчастен, и попросил малознакомую девушку как бы жить со мной, лишь бы не думать об этом максимально возможное количество времени. Не хочу, чтобы она считала, что по-прежнему обладает властью надо мной. Для неё у меня всё отлично, — в данном случае показать собственную зависимость и слабость означает проиграть. Если я расслаблюсь, успокоюсь и хотя бы на секунду задумаюсь о том, что в идеале каждый заслуживает второй шанс, то в ту же секунду потерплю поражение. Снова и опять.
— Даже если это чистейшая ложь?
— Даже если так.
— Вы же были звёздной парой, — да, были, но теперь мне лишь хочется, чтобы Оливия хотя бы приблизилась к тому, что чувствую я каждый божий день с утра до ночи. С момента пробуждения и до того мига, когда приходит время закрывать глаза и ложиться в постель. Чтобы прочувствовала всю эту агонию и весь её спектр. — О вас так много писали. Казалось, что вам суждено быть вместе до гроба. Так что произошло?
— Жизнь… — или скорее смерть, но кого это волнует?
— Ладно. Можешь не говорить, если не хочешь. Я и так, вероятно, переступаю границы дозволенного. Но ты… Теперь ты ей за что-то мстишь? И хочешь видеть её несчастной, пребывающей в отчаянии и поверженной? Так всегда бывает, когда заканчивается брак? Когда-то самые дорогие между собой люди всегда начинают желать разорвать друг друга на куски? — вероятно, для неё это способ понять, что в случае гипотетического развода когда-то в будущем будет ждать её саму, и есть ли вероятность остаться взрослыми людьми и разойтись с когда-то любимым человеком цивилизованно и без скандалов, но я не могу говорить сейчас не про себя, но и лично свои проблемы обсуждать также не стремлюсь, поэтому смещаюсь в сторону чего-то не совсем моего, потому что, возможно, это всё-таки моё, и тогда я банально должен знать. А что после, покажет время и ответ, который я получу. Перед смертью в любом случае не надышишься.
— Можешь сделать для меня кое-что?
— Да. Думаю, да. Но что именно?
— Сходи-ка к своему гинекологу, будь так добра.
— Что?
— Мне нужно, чтобы ты разузнала некоторые детали, основываясь вот на этих бумагах, — я понимаю, что на кону, знаю, что так откроюсь без единого существенного слова и фактически молча, но это сильное и волевое решение. В общих чертах я обрисовываю необходимое и, дотянувшись до прикроватной тумбочки, открыв верхний ящик и достав из него несколько прозрачных файлов с медицинскими справками, результатами анализов и сделанным ультразвуковым аппаратом снимком, бросаю всё это на кровать перед Брук. — Проконсультировалась, так сказать. Там нет никаких личных данных, но придумай что-нибудь. Например, что это твоей подруги или родственницы, и что ей нужно второе мнение.
— О Боже, — без всяких препятствий с моей стороны она просматривает бумаги, и чем дальше, тем всё более ошеломлённо начинает выглядеть, пока, полностью шокированная, не обращается ко мне чуть ли не с открытым ртом, — ты сейчас серьёзно?
— Вполне.
— Но мы… Сколько мы с тобой знакомы? Недели три?
— Да, где-то так.
— И как в таком случае ты можешь доверять мне с этим? Я помню, что назвала нас друзьями, и я действительно хорошо к тебе отношусь, но это конфиденциальная информация.
— Ну я думаю, что, если бы ты хотела натравить на мой дом папарацци, чтобы они засняли тебя в твоём нынешнем виде, ты бы уже сделала это. И если бы ты хотела продать сведения личного характера, то не звучала бы столь взволнованной тем фактом, что они могут попасть не в те руки. А вообще мне больше не к кому обратиться.
— Но что насчёт мамы или сестры?
— Не хочу снова слышать «я же говорила». Под всем их внешним сочувствием в глубине души скрывается радость, что я освободился от той, которая им всегда казалась неподходящей, — даже не представляю, какой ужас охватит маму, если станет известно, что в действительности мне так и не удалось избавиться от пут, и я по-прежнему остаюсь связанным с неугодной ей женщиной на ближайшие два десятка лет до самого совершеннолетия общего с ней ребёнка, когда ради его блага и в его интересах, хочется мне того или нет, нам придётся общаться и принимать совместные решения касаемо его жизни. — Но при этом они могут побежать скупать всё приданое в радиусе десяти километров и закатить вечеринку, потому что посчитают, что для меня это повод для праздника, что бы они там ни чувствовали. Здесь же нечего отмечать.
— Потому что ты запутался?
— Причём конкретно. Оливия никогда не была корыстной, но то, что она делает сейчас, напрочь сбивает меня с толку. У неё явно есть какая-то цель, но я не имею ни малейшего понятия о том, какая именно. Даже если всё это правда, и этот ребёнок мой.
